В советском историческом каноне, во многом наследовавшем традициям либеральной и народнической досоветской историографии, был особый разряд литературы – про "революционеров-исследователей Сибири", об их культурной, научной и просветительской работе. Этого рода тексты представляли своего рода биографии post mortem – истинная биография революционера, разумеется, относилась к годам его борьбы, обычно – очень недолгим. Но если он не погибал на эшафоте, а после более или менее длительного заключения оказывался в ссылке, то начиналась вторая часть его существования.
Основной вопрос, преследовавший не только историков, но и самих героев – от которых первые его и унаследовали, – заключался в том, насколько верными своим революционным идеалам они оставались в ссылке, в последующей отпущенной им жизни, и где граница компромисса с условиями существования; насколько возможно было, не отрекаясь от своих идеалов, не изменяя себе, вести "мирную работу". Но особенностью советской историографии, как она сложилась с 1930-х годов, было то, что все революционное движение толковалось в перспективе октября 1917 г. и победившей партии – тем, кто застал или листал на досуге тексты этих лет, памятны характеристики "приближения", "недооценки", "ошибок" и т.п., чем наделялись предшественники большевиков. История народничества 1870–80-х годов оказывалась не только намертво заключена в жесткие рамки, но и оказывалась глуха к биографическому, поскольку конкретное при сколько-нибудь внимательном рассмотрении сразу же ставило под вопрос общую рамку. И столь же объяснимо, что для первых постсоветских десятилетий биографии народников и народовольцев были мало кому интересны – они казались одновременно и знакомы по советскому канону, в отличие от их либеральных или консервативных современников, и в то же время вместе с ним сданы в архив.
Но все меняется – в последние годы различные варианты русского не-коммунистического социализма, радикализма, анархизма и т.п. движений привлекают все больший интерес – оказывается, перед нами не менее незнакомая, неизученная земля, чем, к примеру, история консервативных публицистов. Впрочем, не всегда одно противостоит другому – так, в 2011 г. А.В. Репников и О.А. Милевский выпустили подробную биографию Льва Тихомирова, по словам авторов, прожившего "две жизни", теоретика "Народной воли" и автора "Монархической государственности". В этом году О.А. Милевский, теперь в сотрудничестве с А.Б. Панченко, издал первую подробную биографию другого революционера 1870-х – Дмитрия Клеменца.
Биография Клеменца (1848–1914) увлекательна хотя бы тем, что позволяет воочию увидеть сложность и переплетенность множества нитей русской истории XIX века. Он был одним из создателей "Земли и воли", первым редактором "Народной воли", ему же довелось стать одним из организаторов Этнографического отдела Русского музея императора Александра III, дослужиться до генеральского чина – и это при том, что между этими эпизодами было и заключение, и ссылка в Сибирь, а затем, уже по освобождении, многолетняя работа в Иркутске, экспедиции в Монголию, Якутию и т.д. Его биография не только вмещает почти несопоставимое, но и – через семейную историю – уходит уже в советские времена: на его племяннице, дочери брата (у самого Клеменца детей не было), женится, уже после смерти Клеменца, Сергей Ольденбург, с которым его связывали самые близкие отношения – непременный секретарь Академии наук, посредник между Академией и советской властью в 1920-е годы.
Однозначность истории обретается лишь при рассмотрении с высоты, когда лиц не видно, – тогда как жизнь конкретного человека тем и любопытна, что не укладывается ни в одну простую схему
Случай Клеменца характерен в том плане, что он, собственно, и становится исследователем – большим ученым, много сделавшим для мировой науки – именно в Сибири. Попав в ссылку, он стремится к двум простым вещам – во-первых, найти средства к существованию, а во-вторых, заниматься тем, что имеет смысл и значение в его собственных глазах. Для понимания ситуации важно, что ссыльным, особенно после ужесточений, введенных в первые годы правления Александра III, не было возможности зарабатывать преподавательским трудом, практически невозможно было и пристроиться в какие-либо казенные заведения. И вместе с тем в Сибири остро не хватало квалифицированных сотрудников, тех, кто мог не только осуществлять какие-либо самостоятельные научные проекты, но и быть подходящим местным контрагентом для центральных институций. То, что вокруг местных отделений Русского географического общества складывалась среда из "неблагополучных" с политической точки зрения лиц – связано не столько с особым либерализмом Общества, а с тем, что ему не особенно было из кого выбирать. Восточно-сибирский отдел РГО, располагавшийся в Иркутске, не только во многом состоял из таких лиц, но и руководился ими – имперский центр, заинтересованный в получении информации об окраинах, был вынужден опираться на них, но, в свою очередь, эта деятельность оказывалась тем, где убеждения и представления о своем долге для ссыльных не расходились с имперской политикой.
Именно в последнем отношении биография Клеменца представляет особенный интерес, позволяя видеть не только напряжения, но и совпадения с имперской политикой. Так, одним из вопросов, пребывающих в фокусе внимания Клеменца с конца 1880-х, – потенциальная угроза со стороны Китая и вопрос о том, насколько возможно привлечь на свою сторону народы пограничья – примечательно, что если Пржевальский мыслит ситуацию скорее в рамках экспансии, в том числе и с превентивной целью, дабы воспользоваться текущим ослаблением Китая, то для Клеменца вопрос определяется логикой обороны. В отличие от сибирских областников, с которыми он был близок (в частности, в Иркутск он перебрался во многом по инициативе Григория Потанина), Клеменц остается в Сибири "приезжим", пусть и не по своей воле – местное население для него и предмет описания, и потенциального управленческого воздействия, но вместе с тем, благодаря народнической оптике, нечто, обладающее "собственной жизнью". В этом аспекте Клеменц примечателен, как восприимчивый к двум языкам одновременно и стремящийся найти между ними компромисс – местных жителей, разнородность которых он видит и которую стремится понять, не воспринимая их как некий безличный объект воздействия, и вместе с тем – логику и язык центрального управления.
Жизнь Клеменца в изложении его новейших биографов примечательна тем, что не образует разрыва на "до" и "после": он как революционер и он же как ссыльный и ученый не противостоят друг другу. Авторы подчеркивают многообразие интересов, акцентов в его жизни 1870-х годов – того, из чего выстраивается русское народничество, переходящее через кружок чайковцев к "Земле и воле": революционность, радикализм – во многом особенность ситуации, момента, не вытекающие из доктрины, – и это образует логику перехода к последующей деятельности Клеменца уже в Сибири и Петербурге. Интерес к конкретному, частному позволяет увидеть реальность, далекую от однозначности, – многообразие вариантов, из которых осуществиться суждено лишь одному. Так, Клеменца, арестованного в 1879 г., ждал смертный приговор – но история любит парадоксы, и террор 1880–1881 гг., а в особенности гибель Александра II 1 марта 1881 г. все изменили – теперь преступления, в которых его обвиняли, казались не столь значительными – и он отправился в ссылку, административным порядком, не подвергаясь официальному суду, дабы избежать ненужной огласки и тем самым не содействовать радикальным настроениям. Однозначность истории обретается лишь при рассмотрении с высоты, когда лиц не видно, – тогда как жизнь конкретного человека тем и любопытна, что не укладывается ни в одну простую схему, являя для кого счастливую, как в случае Клеменца, а для кого – трагическую иронию.
Милевский О.А., Панченко А.Б. "Беспокойный Клеменц": Опыт интеллектуальной биографии. – М.: Политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2017. – 695 с.
Андрей Тесля – хабаровский историк и философ
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
