"Рецепты сотворения мира"

Андрей Филимонов – сибирский журналист и писатель, много лет жил и работал в Томске, но после 2012 года, когда состоялся придуманный им передвижной поэтический фестиваль “Пляс нигде”, он больше не привязан к конкретному месту. Энергия фестиваля внесла перемены в жизнь организаторов – “И с этого момента я начал постоянно перемещаться”, – говорит Андрей. Перемещаются, связывая пространство “от Парижа до Сибири через весь ХХ век”, и герои его нового романа "Рецепты сотворения мира"​, который только что вышел в издательстве АСТ.

​​Мариинский театр и Канский фестиваль

– Андрей, а это не грустно – постоянно кочевать с места на место? Вам не бывает одиноко и бездомно?

– Бывают, да, такие ощущения. Но они, мне кажется, человеку необходимы. Когда я жил в Сибири долгое время, то реже видел горизонт.

Особенность провинциальной жизни в том, что все всех знают и все гении (если говорить о людях творческих). И каждый самоназначенный гений окидывает взглядом достаточно небольшое пространство: да, мол, понятно, вот центр мира. А потом, если человек находит в себе желание, силы, энергию все-таки оказаться в большом мире, его эго стремительно уменьшается. Отчасти это упражнение в смирении, а главное – обретение нового опыта, понимания того, что все относительно, и каждое новое место и каждая новая встреча может сильно изменить ваше представление о мироздании и своем месте в нем.

– Как изменилось конкретно ваше представление? Кто вы теперь – европеец, русский, сибиряк?

– Я русский, конечно. Я пользуюсь русским языком, это мой главный рабочий инструмент. И за счет того, что мой внутренний процессор загружен на 90% именно русским языком, поиском слов, составлением слов в текст, у меня, к сожалению, не великие достижения в других языках. Я смотрю сейчас на новое поколение: дети моих друзей, живущие кто в Германии, кто во Франции, кто еще где-то – они естественным образом многоязычны, легко переключаются из одного языкового регистра в другой. А я – нет, я остаюсь русским писателем, по-русски мыслящим человеком.

– А если говорить о такой вещи, как “малая родина”, – насколько это важно для вас?

​Для меня это Сибирь, конечно же. То есть это, в общем, далеко не малая родина. С Томском у меня связаны яркие впечатления детства, юности. Сейчас я приезжаю в Томск в первую очередь к людям: детям, родным. К друзьям, которых, правда, становится все меньше, потому что кто-то уехал, а кого-то уже и на свете нет.

Что касается улиц, домов, то в основном, это довольно печальное зрелище. Я каждый раз смотрю на город Томск и понимаю, что его забросили, что никому нет дела до его истории. Все как-то, знаете, угасает. У меня такое ощущение, что люди моего поколения, оставшиеся жить на малой родине, просто получили то, чего они хотели. Кто хотел купить квартиру и машину, они это сделали. Кто хотел спиться, они спились. В общем, нет дороги куда-то дальше, нет горизонта. И в этом смысле провинциальность – вещь довольно вредная, на мой взгляд.

– Это именно сибирская проблема или проблема провинции в целом?

– Я не отважусь говорить за всю российскую провинцию, но скорее в целом.

– При этом недавно вы написали, что вы вовсе не сибиряк. Что вы имели в виду?

– Если называть себя сибиряком в том смысле, в каком себя называли сибиряками “областники” – это кружок Григория Потанина, Ядринцева и других, то ты должен всерьез озаботиться тем, как живет твоя родина, насколько она развивается, какие есть проблемы и как их решать. А нынешняя российская жизнь в провинции – это ощущение, что от тебя ничего не зависит. Москва далеко, решения принимаются не здесь, поэтому все что ты можешь – это заниматься какими-то своими частными проектами, будь это бизнес, или искусство, или что-то еще.

Действительно, есть примеры успешных частных проектов. Я писал о кукольном театре в Томске, который пользуется бешеной популярностью, – частный театр, который сделал один человек. Есть город Мариинск, например, который мало кто в России на карте-то найдет, там тоже очень хороший театр. В городе Канске в Красноярском крае проходит Канский фестиваль, куда приглашают художников и писателей из Москвы и Петербурга, они туда с удовольствием едут. Ну, или Красноярская книжная ярмарка, которую финансирует Прохоров.

Есть отдельные островки, но нет ощущения страны Сибири, которую пытались создать в XIX веке, когда искали вот эту самую сибирскую идентичность. Сибирь развивалась благодаря ссыльным, это были очень яркие люди, от Радищева и декабристов до Бакунина и социал-демократов в XIX веке, и потом уже в XX веке – философ Шпет, поэт Клюев и другие "иностранные агенты". Они давали импульс местной интеллигенции, местной культуре и размышляли о том, что эта огромная территория, Сибирь, сравнима по своему потенциалу с Соединенными Штатами Америки. “Соединенные Штаты Сибири” – страна, где не было крепостного права, где люди шли к фронтиру, раздвигая границы, осваивая новые территории. Но потом, при советской власти, все дико централизовалось и нивелировалось, и мне кажется, исчезли особенности развития, которые намечались в девятнадцатом веке.

“Эти люди предпочитали не говорить лишнего”

– У вас только что вышла новая книга: “Рецепты сотворения мира” – роман, в котором главными героями стали ваши бабушка с дедушкой. Они родились и познакомились в Центральной России, но уехали жить в Сибирь, строить новую жизнь в неизведанных местах. Меня удивило, насколько художественным может быть простой биографический материал. Скажите, а насколько эта книга правдива?

​– Видите, тут какая история: герои – мои бабушка и дедушка – принадлежат к поколению, которое о себе ничего не рассказывало. И вы, наверное, знаете по своему опыту общения со старшим поколением, что эти люди предпочитали не говорить лишнего. У каждого из ровесников советской власти был определенный набор историй, баек, которые раз за разом они прокручивали, как пластинки. У дедушки это было несколько веселых историй про войну, у бабушки тоже было несколько историй про ее юность. Я их слышал раз за разом и не находил в них ничего особенно интересного.

Когда они умерли, то разбирая архивы, я нашел пачку писем – переписку бабушки и дедушки с 1939 по 1949 год. Мне открылась другая сторона их жизни. Там были чувства и эмоции юности, влюбленность, но и кроме того, там проскальзывали какие-то вещи, о которых они не говорили нам, детям и внукам. Я попытался все это реконструировать. Сначала была идея документальной повести, но затем я от нее отказался. Потому что начал рождаться художественный текст – микс настоящих писем с моими воспоминаниями, ассоциациями, догадками.

Незаметно для меня самого мои бабушка и дедушка превратились в героев романа, которые живут своей жизнью. Может, вам и хотелось как автору, чтобы получилось вот так, но логика повествования выносит вас на другой уровень, временами фантастический. Хотя в глубине и по сути это все правдиво.

"Мальчик, мальчик! Ты хочешь моих поцелуев. Целую, целую, целую. А ты поцелуй меня. Ой-х! Ну зачем так сильно, милый. Нет, нет, целуй еще, еще".

Путем взаимной переписки они восстанавливают подробности Первого (главного) поцелуя накануне Второй (мировой) войны. Три года спустя летчик признается, что все еще чувствует фантомные боли в нижней губе. Галя любила кусаться. Семейный историк должен быть готов ко всему – открытие архивов шокирует:

"Твоя любимая обезьянка посылает тебе свою шерстку. Надеюсь, эти несколько волосков не изымет цензура. Они такие же, как раньше, только немного потемнели от тоски по моему обезьяну. Родинку оставляю на себе, потому что есть риск ее потерять из-за цензуры. А что будет со мной, если ты недосчитаешься родинок?"

Из романа Андрей Филимонова "Рецепты сотворения мира"

– Вы в этих героях по-прежнему узнаете бабушку с дедушкой?

​– Да, безусловно. Для меня было важно сохранить мое ощущение связи с ними. Очень важно было структурировать этот рассказ, чтобы он, с одной стороны, не ушел в какой-то сюрреализм, а с другой стороны, не стал линейным повествованием об их жизни. Таких биографических книг довольно много: вот они прошли через войну, они прошли через трудности послевоенного времени, этот родственник пострадал от НКВД, а этот, наоборот, сотрудничал с КГБ, а этот эмигрировал. Это происходило со всеми, жившими в те времена. Для меня было важно, что они чувствовали? Потому что как раз об этом они не рассказывали.

– В итоге их жизнь превратилась в драму, в которой отражается весь ХХ век.

– Ну да, потому что они и прожили большую часть ХХ века. Моя бабушка родилась в 1922 году, дедушка в 1920-м, а умерли они с разницей в полгода: сначала дед, потом бабушка, это 2000 и 2001 год. То есть век закончился и они ушли вместе с этим веком.

– Любые их ровесники могли бы стать литературными героями?

– Вообще-то, они были обычными людьми. С ними не происходило ничего такого, как с Форрестом Гампом, который тоже прошел через ХХ век: и летал на луну (в романе, не в фильме), и с Мао Цзэдуном встречался, и с Кеннеди, и со всеми остальными. Этот беллетристический прием понятен: мы берем маленького человека, сводим его с большими событиями и с известными личностями и таким образом создаем новую версию истории. А для меня важно, чтобы жизнь этих маленьких людей была интересна сама по себе.

“Счастливое детство Мити закончилось в тридцать первом году. Отца арестовали по идиотскому доносу. Как гласит предание, доносчик вырезал фотографию Павла Васильевича из группового портрета выпускников Технологического института и отослал в ГПУ. Стукач вдохновился сходством фасона студенческих тужурок и офицерских мундиров. Сопроводительная анонимка нашептывала, что инженер Филимонов скрывает белогвардейское прошлое. Автор этого креатива, сохранивший свое имя в тайне, явно рассчитывал сесть на место инженера, когда тот сядет в Тюремный замок“.

Из романа Андрей Филимонова "Рецепты сотворения мира"

– Меня поразила не только литературность жизни ваших бабушки с дедушкой, не только художественность происходившего, но и то, что в результате получилась историческая картина, которую в обычной повседневной жизни через обычные семейные рассказы, действительно, невозможно увидеть. Как вам так удалось воссоздать историю через быт?

– Вот потому книга и называется “Рецепты сотворения мира” – как люди создавали мир. Мои бабушка и дедушка делали это таким образом, их соседи – каким-то другим, у них были свои рецепты. Но из массы этих рецептов и составился наш ХХ век, какой он был. Возьмите кулинарную книгу – там ведь не один человек сочинил все эти рецепты, это опыт разных поваров, изложенный потом кулинарным критиком или целым коллективом. Общая картина складывается из опыта разных людей.

“Люди жили не настоящим, а будущим”

– Андрей, ваши родители читали роман?

– Дело в том, что моей мамы уже нет, а мой отец, я надеюсь, прочтет, я ему анонсировал встречу с этой книгой.

– Насколько, как вы думаете, его восприятие истории совпадет с вашим?

– Наверняка не совпадет, потому что это другое поколение, иной способ прочтения истории. Послевоенные дети оказались в довольно интересном мире – это шестидесятые годы. Ушел страх, в котором жило предыдущее поколение.

Появились клубы самодеятельной песни и научная фантастика – два главных способа самовыражения этого поколения. Мой отец, безусловно, любил научную фантастику и мне приносил всевозможные книги, которые не издавали в советское время, приносил эти машинописные листы, ксерокопии. Мне кажется, что фантастика была так популярна в 1960–70-е годы, потому что люди жили не настоящим, а будущим. Мечты: вот мы полетим в космос, мы построим города на Луне, создадим искусственный интеллект и так далее. Вокруг них была красно-серая советская действительность – хрущевки и транспаранты, а они радужно представляли, как все будет прекрасно и по-другому. В детстве я тоже соприкасался с этим способом восприятия мира – помечтать о будущем.

А потом мы с вами оказались в том самом будущем, о котором мечтали наши родители: искусственный интеллект, космические достижения, фантастические средства связи. Но по-прежнему нет ответов на важные для человека вопросы.

– А почему вы не включили в книгу своих родителей?

– Потому что история не про них. Мне было важно другое поколение.

– Но при этом история про вас: вы лично есть в этой книге.

– Да, я есть как рассказчик и местами как персонаж. Я решил не избавляться вовсе от повествовательного “я”, потому что кое-где просто необходимо было определить свою позицию, высказать мнение.

Поколение бабушек и дедушек глубже, чем их дети. Те, кто родились при Ленине, выжили при Сталине и состарились под мычание Брежнева, – они хлебнули жизни гораздо серьезнее. Они видели настоящую смерть, для них была нормой повседневная ситуация, где людям угрожало исчезновение – непонятно почему, непонятно за что. Поколение родителей, шестидесятники – они этого не знают.

К тому же у меня не было цели писать семейную сагу. Это не мой жанр. Я взялся за письма 40-х годов, погрузился в них, почувствовал их невероятную энергию и поэтому только эти герои стали главными. Представьте: герои книги познакомились в 1939 году, накануне Второй мировой войны, они не могли быть друг с другом как муж и жена десять лет, потому что сначала была война, потом дед (его отпустили из армии только в 1947 году) сразу уехал в Сибирь, чтобы зарабатывать квартиру, потому что жить им было негде. А бабушка с маленьким сыном оставалась в городе Иваново, они ждали, когда можно будет приехать. И это стало возможно только в 1949 году. Это десятилетие ожиданий и надежд и было самым главным, самым важным временем их жизни.

“Это была страшная авантюра, как бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. Только вместо атомной бомбы на чужой город сбросили Диму. Точнее, он сам бросился в 1947 году, когда твердо пообещал Гале, что увезет ее в новую жизнь.

В Сибири у них не было никого, кроме однофамильцев. Нормальные Филимоновы прежде не ступали ногой за Урал.

Город назывался Томск. Дима приехал сюда после демобилизации. Первое, что поразило, – все носят ватники. Мужчины и женщины неразличимы. Грань стерта, как завещал великий Ленин. Нормально одевается только начальство, третий пол, но его, по техническим причинам, в связи с отсутствием тротуаров, невозможно встретить на улице“.

Из романа Андрей Филимонова "Рецепты сотворения мира"

– Не знаю, насколько субъективно это впечатление, но из-за того что вы есть в романе, а ваших родителей нет, для меня установилась совершенно четкая связь между поколением внуков и поколением дедов – минус поколение родителей. Действительно, так и есть?

​– Наверное, вы правы в том смысле, что между поколениями дедов и внуков нет психологического отторжения. Обычная история: дети становятся в контру своим родителям. А с предыдущим поколением уже другая связь, менее конфликтная. На самом деле это еще и моя личная история. Благодаря бабушке у меня развился интерес к литературе, поскольку она была словесником. Огромное количество книг, которое она собрала за свою жизнь, библиотека, наши разговоры о литературе – вот это и есть духовная связь.

– Поколение, которое посередине, вписывается в ту же концепцию? Или это совершенно другой мир?

– Безусловно, другой. Поколение героев моей книги не говорило о своей жизни, но вообще-то, им было что сказать. И как раз поэтому реконструкция, попытку которой я предпринял, это такая большая интересная работа.

Я не хочу сказать, что у поколения 60-х за душой ничего нет – конечно, есть. Но они в значительной степени являются продуктом советской идеологии, которая к тому времени уже отточила свои инструменты до невероятной тонкости и силы. В каком-то смысле времена Хрущева были более страшным сталинизмом, чем сам сталинизм, потому что тогда уже просто как на конвейере делали людей, определяли их взгляды, их привычки. И даже дозволенное фрондерство 60-х годов – поэзия Евтушенко, например, – это тоже продукт советского строя. А вот поколение “ровесников Октября” успело застать жизнь в ее хаотическом бурлении.

“Жалость к себе страшный яд – похуже никотина. В старину люди так легко не сдавались. Хоронили друг друга и жили дальше. Говорят, их утешали религия, легион угодников и лично бог. Но я не верю, что люди столетней давности наивно верили в магическую силу прикосновения трех пальцев к четырем частям тела. Россия, которую мы потеряли, вряд ли была населена такими дураками, как мы сейчас. Вряд ли“.

Из романа Андрей Филимонова "Рецепты сотворения мира"

– Мне кажется, ваш роман должен быть интересен профессиональным историкам с точки зрения метода: когда история страны конструируется через историю семьи. Сегодня у нас нет единой, всех устраивающей и по-настоящему общей отечественной истории. Она дискретна, и едва ли не в каждом поколении переписывалась заново — сначала Карамзин и Ключевский, потом “Краткий курс ВКП (б)” и развитой социализм, а потом все перевернулось в 90-е. Какой истории учат детей сегодня – вообще сложно представить, и получается, что прадед, дед, отец и внук в одной семье могут иметь совершенно разное представление о своей стране. Хотя история семьи как раз непрерывна. Как вы думаете, можно ли таким путем восстановить общую историю России, общий мир для всех поколений?

– Вы знаете, это очень большой вопрос, мемориальная культура. Если говорить о разных версиях одной и той же истории, советской в данном случае, то несомненно, то, что произошло в 1990-х, когда сменился плюс на минус и заговорили только о ГУЛАГе и репрессиях, – это была большая травма для людей. И путинизм нулевых, 2010-х годов – это реакция на травму, то есть попытка уменьшить боль, которую испытали люди, когда им сказали, что все, чему вас учили, это вранье. Появилась новая повестка: сделаем так, чтобы людям было не так больно. По-моему, это не третья версия истории, а скорее реакция.

– Но она все равно не идентична той, советской версии.

– Ну конечно, когда у нас одновременно командарм Фрунзе – хороший человек и при этом барон Врангель – тоже хороший человек. Все они хорошие люди, у каждого была своя правда.

Мне кажется, мы сейчас вообще – не как историки, а в целом российский народ – оказываемся в шизофренической ситуации. Это реакция на травму, когда в 90-е годы привычный мир разрушился, ориентиры поменялись, оценки поменялись. Люди пожили в этом состоянии и поняли, что им очень тяжело. И мудрое государство сделало новый государственный заказ. Это как давать обезболивающее.

На мой взгляд, это шизофрения: православные коммунисты, монархисты, героические чекисты – и все это в одном флаконе. Лично я не историк, у меня философское образование, но я не вижу пока большого исторического проекта. Не вижу возможности возникновения такого дискурса, который мог бы примирить полярные точки зрения. Мне кажется, только в художественной форме можно об этом говорить, в форме частной истории, в форме рассказа о непридуманных людях.

“Если ты считаешь что Россия не права, то тебе очень сложно в ней жить сейчас”

– Вы планируете продолжать сборник “Рецептов”?

– Нет, пока не планирую. Моя предыдущая книга была о сибирской деревне, тоже, в общем-то, основанная на встречах с реальными людьми. Потом я “обратился к корням”, а сейчас, знаете, все-таки хотелось бы найти героя нашего времени. Только найти его не в голове, не в воображении, а встретиться с ним, с этим героем.

– На примете есть кто-нибудь?

​– Как ни странно, пока на примете больше люди, живущие вне России. Я чаще встречаю реализовавшихся людей за пределами страны – более свободных от идеологических схем, навязанных концепций. Потому что люди, живущие в России, находятся под страшным прессом. Я это вижу на примере своих друзей. Когда началось протестное движение 2012 года, а потом были очень сильные эмоции по поводу Украины, протесты против вторжения в Украину – я помню, как мы бегали по Манежной площади от ОМОНа в марте 2014 года на несанкционированном митинге, кричали “нет войне” и тому подобные лозунги. А потом оказалось, что очень сложно жить в стране, не разделяя доминирующего убеждения, что Россия – права, что на Украине – “инспирированный западными спецслужбами переворот”. Если ты считаешь, что Россия не права, то тебе очень сложно в ней жить сейчас. И я стал замечать, как люди меняют свои взгляды. Они их приспосабливают к тем установкам, которые транслирует телевидение. Люди не свободны именно вот в этом смысле. А те, кто уехал и начал свою жизнь, может, даже с чистого листа, мне кажутся более подходящими кандидатами на роль героев нашего времени.

– Разве герой, который остается в России, оставаясь при этом собой, не интереснее, чем тот, кто просто занялся самореализацией в более-менее свободных условиях?

– Я таких не встречал просто. Нет, они безусловно есть, эти люди, есть и новое поколение, которое проявилось в связи с митингами Навального, но я их, честно говоря, не знаю. Я не знаю, что ими движет, и не могу сказать, какие у них духовные ориентиры.

Мои дети – это люди, живущие своей жизнью и мало интересующиеся тем, что происходит в стране. Вот у меня дочь, например, 16 лет – у нее завелись друзья на Украине. Они болтают по скайпу, у них есть общие интересы. Я ее спрашиваю: Варь, а вы как-то обсуждаете конфликт на Донбассе, Крым? Нет, говорит, вообще ни слова. То есть ни ее друзьям в Киеве и Львове, ни ей в Сибири это просто не интересно. Это не тема для их разговора, они живут другой реальностью.

– Как писатель вы видите литературный потенциал в этом поколении?

– Хороший вопрос. Мне кажется, что у них другие способы самовыражения. Все эти каналы на ютубе – они же бесконечно смотрят каналы, которые ведут их сверстники. Это новый жанр, новый дискурс. Складывается ли он в большое явление – в социальном смысле, наверное, да. Но это не литература, это что-то другое.

– То есть для них нужен свой “рецепт сотворения мира” – так получается?

– Безусловно, они свои рецепты сейчас ищут, и возможно, уже кто-то нашел. Но у меня просто физически нет времени на то, чтобы сесть и смотреть все эти ролики. Я делал такую попытку, попросил дочь мне показать что-то из того, что она смотрит. Меня не зацепило, но я вижу, что их реально цепляет, да. Но бесконечные обсуждения компьютерных игр – простите, это за гранью моих интересов! Но я верю, что у них появятся или уже появились свои писатели.

– Получается, что мы обречены и дальше на ту же дискретность истории и на поколенческие разрывы?

– Границы поколений вы имеете в виду? А как без этого! Каждое поколение неизбежно ограничено своим временем.