Почти в каждом сибирском городе есть свой философ. В любом городе, где больше двух сотен тысяч населения, есть институты, академии, университет или даже несколько университетов. Обязательно кто-нибудь в них должен вести курсы философии и преподавать предметы так называемого общегуманитарного цикла. Вот поэтому-то в них и трудоустроен такой человек. Он преподает: читает лекции, проводит семинары, готовит методические работы… "Трудоустроен" – это точное описание того, чем он там занимается; он исполняет трудовые обязанности.
В последние несколько лет их исполнение всё больше состоит в том, чтобы писать, писать, писать. Это занятие официально называется методической работой. В действительности, это – своеобразная постиндустриальная барщина, создание особой текстовой продукции, употребляемой исключительно внутри сложной машины, состоящей из сложного потока документов внутри вуза и между вузом и управляющими органами. Время от времени участвовать в этом обязаны все преподаватели, и "философ" не исключение. Все пишут, по всем кафедрам разносятся жалобы, вежливая брань и скрежет разгоревшихся от нагрузки принтеров. "Философам", может быть, немного труднее потому лишь, что им особенно трудно писать большие объемы иррациональных текстов. Но это теперь – часть работы. И ведь всё равно не возразишь – некому!
Функция эти людей в любом трудоустроившем их вузе состоит в том, чтобы на собственных плечах держать, а по возможности даже чуть-чуть приподнимать, большую и тяжелую крышку бытовухи, которая постоянно грозит накрыть собой все происходящее в стенах университета. Больше того, я бы сравнил их с незримыми кариатидами, на которых, сами того не замечая, держатся эти образовательные учреждения
...Почти всегда это мужчина. Совсем не потому, что женщины не могут заниматься философией! Но жизнь преподавателя материально скудна и эмоционально перегружена. Мужчина еще может выносить предлагаемые такой жизнью условия существования, женщине – труднее, поскольку предлагаемые ей обстоятельства оказываются еще хуже. Жизнь такой женщины настолько трудна, что она должны либо прервать отношения трудоустройства и, как говорят в таких случаях, "найти наконец работу" (будто это была не работа!) либо, не уходя из коридоров этого вуза, заняться чем-то еще. Второе оказывается проще и постепенно это "что-то еще" становится основным содержанием всей работы (и тогда – прощай, философия!). Очень мало кто "вытягивает". Очень важен возраст – чем раньше, тем проще. С наступлением зрелости такие люди рискуют помешаться. Но мужчины почему-то сходят с ума несколько позже, и их помешательство принимает менее заметные формы. Так что кафедральные позиции преподавателей-мужчин, как правило, стабильнее, а при стечении обстоятельств могут и улучшиться. Но это сильнейшим образом зависит от личных симпатий более серьезных игроков, закрепившихся наверху, в непрозрачных административных сферах. Те, о ком я пишу, редко бывают административно устойчивы.
Однако очень редко кто-то из них поднимается выше академической ступени "кандидат наук/доцент". Эта позиция позволяет в наименьшей мере отвлекаться на исполнение каких-то обязанностей, кроме самой главной – философии. И всё же позволяет не нищенствовать, а даже покупать иногда новые книги и принимать гостей. Тот, кто сумел дойти до доктора, может быть почти совсем спокоен за свое будущее (или мог быть до недавнего времени).
Достоинство философии в том, что это самое необязательное на свете занятие. Чтобы ей учить, да еще в таком неприспособленном для непринужденных интеллектуальных упражнений месте, как современный российский вуз, нужно иметь свои причины и свой специальный интерес.
Кто-то из них в юности прочитал пару книжек; тогда-то ему "зажегся свет"…. и в каком-то смысле горит до сих пор. Кто-то случайно поступил когда-то в философскую аспирантуру, да и увлекся неожиданно для себя, вдруг.
Кто-то слушал Мастера в нежном возрасте – и, не высказывая этого вслух, старается воспроизвести его до сих пор, уже забыв, о чем именно шла речь на тех семинарах, сохранив в памяти интонацию, атмосферу, силу. Тогда в их жестах, остротах, неприязни, излюбленных выражениях, откликах на совершенно неизвестные аудитории древние споры и противостояния проглядывает кто-то никем не замечаемый другой. Очень редко находится кто-то, кто может выспросить об этих встречах. А ведь можно услышать что-то необычное. Но на тех, кто может сделать это с толком, с диктофоном в руке, можно сказать, описываемому философу, не везет практически никогда.
Те, кто были вынуждены до всего самого важного доходить самостоятельно, восполняют неслучившиеся встречи с теми, Великими, кого хотелось бы слушать больше всего в жизни, – встречами воображаемыми. И всегда продолжают и продолжают про себя неслучившиеся разговоры, обсуждения, препирательства.
Такие люди редко пишут академические статьи. А если пишут, статьи эти, на взгляд читателя профессионального и незаинтересованного, мягко говоря, неинтересны. Будучи аспирантами или аспирантками, кто-то из них верил, что на страницах даже отчетно-обязательной статьи, если написать ее хорошо, может произойти маленькое чудо, какой-то прирост содержательного чего-то. Но опыт кафедральной жизни их постепенно учит беспочвенности этих упований. "Это никто не читает". А если кто-то "это" прочитает, то скорее всего, назовет плохой статьей; уж похвалы-то от коллег не дождешься!
Но статьи идут в отчет по кафедре. Поэтому публиковать их необходимо и никуда не спрячешься. Постепенно почти все они привыкают думать, что "научная статья" – это трудоемкая и малоинтересная типовая продукция, еще одна трудовая обязанность, и продолжают их производить по нужде. Счастливы те, кому не приходится за эти обязательные публикации платить мзду, и может быть, немаленькую.
Требуя с таких сотрудников наращивания публикаций, университетская администрация одновременно и заставляет их заниматься не своим делом, и переполняет академические журналы статьями, которые вовсе не должны были бы быть написаны. Но разве кто-то в университетско-кафедральной среде не жалуется на "публикационный прессинг"? Особенность таких статей, административно вымученных, именно у философов состоит в их какой-то особенной интеллектуальной безнадежности. Они как будто стесняются своего существования, всех этих всуе помянутых древних имен. Птица в клетке, пусть и сплетенной всего лишь из невидимых прутьев штатного расписания и эффективного контракта, все же редко поет с охотой и в полный голос.
Но некоторые из этих философов много писать как раз любят. Тогда академической статьи им оказывается мало, и неизбежные формальные ограничения мешают. Подходящим форматом оказывается "монография" – то есть том в несколько сот страниц, посвященный какой-то одной теме (поскольку "моно-"). Обещая решить какую-то фундаментальную философскую проблему, такой том называется фундаментально, например, "Власть", или "Истина", а то и "Я и Абсолют". При этом она зачастую содержит еще и широкий обзор воззрений автора, объемные и эффектные цитаты из любимых книг, высказывания по актуальным проблемам международной напряженности, иногда даже стихи и воспоминания. Университет издает эти монографии, потому что должен издавать как можно больше. Если же родной университет почему-либо отказывается это делать, философ опубликует свой объемный труд за собственный счет. А коллега, оказавшись в университете соседнего города, листает в книжной лавке главного корпуса эту монографию, испытывая двойственное чувство. С одной стороны, сразу видно, что это самобытное произведение чересчур самобытно, и его явно нельзя использовать в своей работе. С другой стороны, видно, что в книгу вложен нешуточный труд, автор явно работал всерьез, и два-три абзаца в середине прямо-таки жгут. Может, попробовать почитать?..
Но все-таки большинство из них предпочитают говорить, а не писать. От разговоров лицом к лицу есть непосредственная отдача. Они интереснее.
Часть этих философов – это попросту те же шукшинские "чудики", неизвестно зачем и почему наделенные страстью о чем-то странном задумываться – но сумевшие социализировать свою "естественную склонность к метафизике" с пользой для окружающих и некоторой гарантией достойной жизни для себя самих. Обустройством своей жизни они обязаны некоторой доле необходимого везения: не промахнуться при поступлении, не оказаться в неудачной семье, не нажить влиятельных врагов, не начать отстаивать какую-нибудь новейшую радикальную теорию, превращаясь в посмешище (так кое-кто в Сибири сгорел на "новом "евразийстве")...
Другие оказались "профессиональными философами" случайно, сойдя с одной намеченной профессиональной колеи, вполне никогда уже не утвердившись в другой. С возрастом различия между ними стираются: и тех, и тех ждут очень сходные академические колеи.
…Читая лекции, они иногда увлекаются и проговаривают слова и умозаключения, удивительные для них самих. Они просто объясняют сложное и обнаруживают тайну там, где до сих пор была скучная ясность. Это завораживает. Они называют студентам имена, которые те никогда не слышали. Они приписывают обладателям этих имен идеи, которые никогда тем не приходили в голову – но как будто могли бы прийти, если бы они чуть лучше и чуть больше думали о том, о чем они и так думают чаще, чем сознаются другим. И это тем более завораживает. Иногда в их аудиториях возникает и воцаряется странная напряженная тишина, и в ней над головой каждого как будто с сухим щелчком взрывается сухая прозрачная бомба. Ее мгновенная вспышка слепит и запоминается навсегда. И только на их занятиях, в их аудиториях взрывается эта бомба, натягивается и рвется невидимая струна, хлопает некий парус. Происходит духовное событие.
Функция эти людей в любом трудоустроившем их вузе состоит в том, чтобы на собственных плечах держать, а по возможности даже чуть-чуть приподнимать, большую и тяжелую крышку бытовухи, которая постоянно грозит накрыть собой всё происходящее в стенах университета (института, академии, филиала). Больше того, я бы сравнил их с незримыми кариатидами, на которых, сами того не замечая, держатся эти образовательные учреждения.
Хотя учреждения, созданные и усовершенствованные в последние полвека, называются "университетами" и "академиями", во многих из них трудно найти десяток людей, имеющих представление о том, что такое "академическая традиция". То есть о том, что эти названия собственно и означают. И это не удивительно. Полвека назад на месте, где они стоят, не было вовсе ничего, но и с тех пор академическая традиция слишком мало кого интересовала. Здание с вывеской "университет" – это еще не совсем университет. Вывеску повесить проще всего, но вопрос в том, что же происходит внутри него.
И бывает, только на занятиях у этих странных людей, таких вот философов, студенты ненадолго оказываются в незримых стенах университета-каким-он-должен-быть. Оказываются лицом к лицу с передачей чистого знания и любви к нему. И не просто узнают, но видят, что кроме бытовухи есть что-то еще. Пусть и не все, но некоторые.
Не только для любого "университета", но для любого города чрезвычайно важно, чтобы такие люди в нем жили. Их надо беречь. Без них происходящее в свежеотремонтированных и душных аудиториях этих учебных заведений рискует оказаться полностью прихлопнутым бытовухой и окончательно утратить какой-либо жизненный смысл. Их ученики и ученицы будут, может быть, чуть менее склонны топтаться с застывшим выражением лиц посреди жизни, одновременно слишком тесной и слишком невнятной действительности.
…Современное высшее образование меняется таким образом, что этим философам в нем остается все меньше места. Точнее – все меньше возможностей продолжать работать с достоинством.
Но лучшее, что можно от них требовать, это всего лишь продолжать делать именно то, что они любят делать больше всего.
Посвящается памяти красноярского философа Семена Ермакова.
Михаил Немцев – философ
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
