Иркутский реаниматолог Вадим Федоров, командированный в Москву для борьбы с пандемией, продержался в "красной зоне" меньше месяца. У него был диагностирован коронавирус. Инфекционист из Томска, будучи в декретном отпуске, отправилась в спецкорпус московской больницы для пациентов с COVID-19. Как выглядит работа в "красной зоне" столичной больницы глазами регионального врача и почему инфекционист относится "достаточно спокойно" к возможности заразиться – читайте в материале Сибирь.Реалии.
Вадим Федоров, анестезиолог-реаниматолог с 21-летним стажем:
– Вам кто предложил уехать в Москву?
– Я реаниматолог в Железнодорожной больнице города Иркутска. К нам пришел из Москвы запрос, начальство предложило желающим поехать. Я, немного поразмыслив, согласился. Во-первых, само по себе поучаствовать в таком грандиозном событии, пусть и со знаком минус, очень интересно, это же пандемия общемировая. Во-вторых, было просто интересно посмотреть, как работают москвичи, перенять их опыт, может, чему-то научиться. Естественно, финансовая поддержка – это тоже немаловажно.
– И какую финансовую поддержку вам пообещали?
– По договору, который мы заключали перед отлетом, со всеми спецвыплатами, президентской надбавкой и спецстраховкой, вышло около 300 тысяч рублей. Это серьезные для медиков нашего региона деньги – раза в 3 больше обычных зарплат. Но нагрузка, конечно, другая. Я родным уже говорил: проще трое суток отработать в моей железнодорожной больнице, чем 6 часов здесь в реанимации.
Не прошло и месяца – мы, иркутяне, перенесли здесь коронавирус. Да, из приехавших медиков – одними из первых. В данный момент я нахожусь на самоизоляции, Максим, мой коллега, уже вышел, вчера у него была первая смена после больничного, а у меня карантин до 28 мая. Госпитализировали 4 мая, я отлежал до 14-го, а 15 мая у меня закрыли больничный, с 16-го числа я нахожусь на карантине.
– А первые симптомы когда появились?
– Первые симптомы, наверное, были еще до 29 апреля, но я эти мысли отгонял от себя, думал, что ерунда, всего 10 дней отработали. А когда уже обоняние пропало, вот тогда я понял, что здесь уже "от себя отгонять" смысла нет. Тогда я озвучил предположения заведующему, заведующий принял меры.
– Как вы справляетесь? Какое течение COVID-19?
– У меня процент поражения легких немножко больше, чем у коллеги, – до 28% выключены из газообмена, то есть не функционируют. Но из больницы, тем не менее, выписали, отправили на самоизоляцию в гостинице. То есть меня уже вылечили, сейчас восстановление идет.
– Как медик вы, наверное, лучше обычных пациентов понимаете, как эти 28% скажутся на здоровье?
– COVID пока не изучен, что будет в дальнейшем, трудно сказать. Есть прогнозы, что это будет фиброз, но это пока предположения. Есть люди, которые вылечились, у них начался фиброз. Я думаю, в итоге площадь пораженных легких будет меньше. Надеюсь. Даже сейчас, учитывая, что эти 28% исключены на данный момент из газообмена, я чувствую себя вполне прилично. Нормально, некоторая слабость. Конечно же, я переживаю, что это бесследно не пройдет. И такое возможно. Это может быть и необратимая вещь. Но все-таки надеюсь, что в конечном итоге все восстановится.
– Когда вы принимали решение поехать, вы осознавали, что вероятность заражения довольно высока? Или недооценили?
– Я врач, конечно, я опасность осознавал. Знал, что такой вариант возможен, но надеялся на свое здоровье. В принципе я же выздоровел. Дай бог, чтобы у меня сформировался иммунитет и, приехав в Иркутск, я смог помочь людям, если возникнет необходимость – то есть сдать плазму и помочь. Наверное, в таком ключе это имеет положительный момент. Это преувеличение, конечно, но пытаюсь найти в этом хоть что-то положительное, не только отрицательное.
– Вы, наверное, не только на свой организм надеялись, но и на средства защиты?
– Стопроцентной защиты нет. При любом раскладе даже самые сильные фильтры, которые там стоят, – пропускают 5% реагентов. На 100% все равно никакие фильтры не защищают. Поэтому нужно здраво рассуждать – такой вариант [заражения] возможен, эти 5% нельзя исключать. Позже анализировал, может быть, и с моей стороны погрешность была. Точно сейчас трудно сказать.
– Погрешность за пределами больницы?
– Нет, за пределами больницы действительно не было возможности заразиться – из больницы мы пешком шли сразу в гостиницу, из гостиницы опять в больницу, мы не шастали по городу. Если необходимость была – садились в такси до работы. У нас даже времени на что-то другое не было. В конце апреля был очень напряженный график, мы работали 6 [часов] через 6, и 6 через 12 (12 часов отдыха, когда утренние смены меняли на вечерние). Успевали только немножко отдохнуть, адаптироваться, восстановиться и опять шли в "красную зону". Поэтому только о погрешностях внутри больницы могу предполагать: их не замечаешь во время работы, только потом, когда анализируешь. Чаще всего заражение происходит все-таки в период, когда человек выходит из "красной зоны" и снимает средства индивидуальной защиты. Потому что уставший, вымотанный, эти 6 часов действительно очень тяжелые.
– А сейчас вы можете реконструировать, что было сделано не так на выходе из "красной зоны"?
– Не то чтобы это точные моменты – скорее предположения. Ведь это абсолютно невидимый враг, ты никогда не сможешь наверняка понять, где и в какой момент ты заразился. Такого же нет, что врач задел какой-то раскрытой частью тела какую-то поверхность, все сразу окрасилось и стало понятно – да, я здесь ошибся. Абсолютно непонятно. Неслучайно главный врач Проценко (главврач ГБУЗ "Городская клиническая больница №40". – СР) и еще сотни и сотни врачей и медсестер заразились и сейчас лежат в больнице, маются этой болезнью. И никто не скажет, на каком этапе, где они подцепили, потому что это невидимый враг. Хотя и делали все правильно, нам даже помогали снимать средства защиты – все было сделано на достаточно высоком уровне в Москве.
– Условия работы отличаются от иркутских?
– Во-первых, в Иркутске мы работали без средств защиты. Мы там не работали с ковидом, не успели, я там делал свою обычную работу реаниматолога. Здесь же средства защиты сильно усложняют саму работу: потеют стекла, порой ничего не видно, общение затруднено, все глухо, приходится порой громко кричать, чтобы тебя медсестра услышала. Естественно, усталость, тебя этот костюм все равно как-то сковывает. Плюс ты находишься в стрессовом состоянии, так как понимаешь, что находишься в опасных условиях. Со временем привыкаешь и к этой мысли относишься спокойнее. Но когда только начинали, эти моменты сковывали. Был такой период до нашего приезда, что ребята-доктора по 12 часов работали. Это была вынужденная мера, потому что, может быть, кадров не хватало. Москвичи вынуждены были сначала работать и по 12, и по 8 часов. Они поняли, видимо, что наиболее рациональное время работы все-таки 6 часов.
– Поэтому и вызвали на подмогу врачей из регионов?
– Наверное, да. Ребят очень много приехало из самых разных городов. Из Ярославля ребята есть, из Ростова девушка работает, ребята из Новосибирска, Красноярска, Хабаровска, Читы. И у нас уже было оговорено, что раз в неделю, когда верстается график, нам обязательно дается день отдыха – седьмой. Он просто священен. При любом раскладе мы знаем, что мы один день все равно отдохнем. Это соблюдается. По крайней мере по отношению ко мне иного не было. Хотя я не исключаю, что до нашего приезда ребята выходили и без седьмого дня отдыха.
– А если врач чувствует, что выдыхается, одного дня для восстановления мало, можно второй попросить?
– Все опирается на самочувствие врача. Никто насильно его не заставляет: вот ты завтра пойдешь и никак иначе. Если он себя плохо чувствует или недомогание, я в этом убедился на своем опыте, администрация идет на то, чтобы тебе помочь, на то, чтобы подстроиться под твой график, стараются по возможности. Сейчас тоже, вот я в карантине, и, конечно, меня там не хватает. Звоню старшей медсестре, спрашиваю: "Может, выйти пораньше". Она говорит: "Сначала разберись со своим карантином". Не имеет права меня поставить на смену, хотя я знаю, что там нужны реаниматологи сейчас.
– По оснащению столичная больница сильно отличается?
То, что творится в Москве и в Иркутске, – две большие разницы. Я волнуюсь за моих родных, за моих детей, за мою маму, за брата, он у меня тоже врач
– Оснащена полностью. Администрация больницы и руководство, конечно, молодцы: если поток сильно увеличивался, то в считаные минуты (не дольше часа) привозили все недостающее. ИВЛ, средства защиты, реанимационные койки. Единственный недочет, понятный, впрочем, в период эпидемии – аппаратура вся разномастная: российские аналоги стоят, японские аппараты тут же, а в основном – немецкие аппараты ИВЛ: они все разные, к каждому аппарату нужно было привыкать, сходу все это дело изучать. А в этом разбираться достаточно сложно. Каждая аппаратура по-разному включается, по-разному подаются сигналы, дозаторы тоже разные, разные режимы. В этом сложность для специалиста, который приехал с периферии, – такой аппаратуры я раньше просто не видел. Заведующий наш, надо отдать ему должное, большое терпение проявил, видимо, понимал, что нам сложно было сходу в это дело вклиниться. Вселил в нас уверенность, что мы можем здесь спокойно работать, что все будет хорошо.
– За то время, что вы работали, как увеличился поток пациентов?
– Когда мы на первую смену пришли, там было 7 или 8 человек в реанимации. Буквально один день – и лавинообразно просто: до 24–25 человек в реанимации оказалось. Это был достаточно большой объем. Меры принимать нужно было сразу же, сходу практически спасать. Там я понял цену вдоха человеческого. Как-то даже не оценивал раньше, не понимал, насколько это ценно – полной грудью вдохнуть. Если переводят из отделения к нам в тяжелом состоянии пациента, он, как правило, очень мало говорит, потому что у него сил даже на это нет. Это очень страшно – видеть человека, который не имеет сил говорить.
Это было сложно. Эти 25 человек, которые в реанимации постоянно находились, они обновлялись: кто-то выводился в палату, кто-то умирал. Но этот объем – не меньше 20 человек – был постоянно. В первых числах мая чуть поменьше стало, и новых госпитализаций стало поменьше. Сейчас там человек 18 лежит. Возможно, это связано с вводом новых больниц для ковид-пациентов в Москве. А может быть, и процент тяжелых больных стал меньше. Мне трудно сейчас об этом судить. Мы попали в самый тяжелый период, самый пик, который происходил в Семашко. Мы приехали, когда эта больница только открылась для пациентов с COVID, и сразу началось поступление достаточно большое.
– Что обычно происходило в вашу 6-часовую смену?
– Во-первых, это зависит от времени суток. Если ты первые шесть часов работаешь, то начинаешь с того, что пишешь листы назначений, дальше наблюдаешь пациентов, которые находятся на искусственной вентиляции, возможно, корректируешь параметры ИВЛ, если это необходимо. Дальше нужно менять позицию пациентов, потому что у них легко образуются пролежни. Если в одном положении человек лежит, у него начинает в этой части застаиваться часть легких – надо постоянно поворачивать. Так как пациенты большей частью грузные, физические усилия приходится прикладывать серьезные. Плюс санация дыхательных путей, плюс перестилка. Одни медсестры не могут, потому что девчонки, как правило, хрупкие, поэтому физическая вся нагрузка ложится и на врача. Санитарочки есть, конечно, но, как правило, это тоже женщины. Если человек 140 килограммов весит – какая медсестра сможет его повернуть? Все-таки это для мужиков работа, как ни крути. Если поступает пациент, нужно подключить все системы жизнеобеспечения, доступ к вене и так далее. То есть там очень много моментов, которые нужно соблюсти. Но большую часть времени занимает мониторинг пациентов и перестилка.
– Прямо четко по графику поворачивали пациентов? А если опоздать?
– А если опоздать, мы можем пациента просто потерять. Хочешь ты, не хочешь, устал ты, не устал, все равно это нужно делать, никак по-другому не получится. Иначе начинаются осложнения у пациентов. Они уходят в пике и потом невозможно нагнать. Это нужно обязательно делать.
– Вас самого подключали к ИВЛ, когда вы заболели?
– Нет, бог миловал.
– Вы сами, когда были пациентом, никаких недочетов в лечении не заметили?
– Нет, в принципе все, что было необходимо для моего лечения, восстановления и так далее, – было произведено. Говорить о том, что что-то где-то, – это будет неприлично и некрасиво с моей стороны.
– Сейчас выясняется, что некоторые медработники боялись вовремя сообщить своему руководству о симптомах, оттягивали этот момент...
– Если они боялись, значит, сработала "политика страуса", когда человек просто спрятал голову в песок и боится сказать, думая, что все "рассосется". Вторая возможная причина – люди проявляли какое-то геройство, очень глупое геройство, потому что с коронавирусом шутки плохи. Не надо шутить с ним, лучше сделать все, как полагается, все по регламенту.
– С медработников, которые с больными коронавирусом работают, берут какую-то подписку о неразглашении?
– Нет, с меня не брали. А какое может быть неразглашение, если все на телевидении? Я не видел никаких разночтений между тем, что говорится по телевизору. Не могу сказать, что по телевизору неправду говорят.
– Вы следите за официальной статистикой? Считаете ее вполне достоверной?
– Я же в изоляции, естественно, мне это все интересно, за всем этим внимательно слежу в СМИ. Есть некоторые вещи, которые мне непонятны. Но это не те моменты, которые могут расходится с официальной статистикой или еще с чем-то, это чисто мои размышления.
– Например?
– Я бы не хотел сейчас об этом говорить, если честно.
– Были жалобы врачей на то, что обещанные за работу в "красной зоне" надбавки не выплачивались. Вы, ваши коллеги не сталкивались с такими проблемами?
– Вроде бы все в порядке. Я думаю, если есть какие-то недочеты, они небольшие. И думаю, это все решится. Потому что даже при всех сложностях, которые здесь существуют, это вполне объяснимо.
– Какие сложности вы имеете в виду?
– Я не хочу бросать тень. Вижу, что администрация работает очень даже слаженно, они стараются, выплачивают. Но лично я из-за болезни и карантина еще расчётку не получал, поэтому мне сложно сказать, в полном ли объеме. К тому же я с конца апреля только вышел, даже месяца не отработал. Сейчас поеду оформлять больничный лист, и тогда свою расчётку смогу забрать. Я зарплату получу за апрель, просто я не знаю, как это все дело распределилось, есть ли там президентская надбавка. Наверное, какая-то доплата есть. Единственное, что мне пока непонятно, – есть ли страховка. От этого зависит выплата на время больничного. Если честно, я своего страхового полиса так и не видел, поэтому достоверно не знаю, застраховали ли меня. Хотя ранее нам говорили, что будет страховка президентская – как у военных на случай боевых действий. Я этой страховки пока не видел. Старшую медсестру спросил, она сказала: "Да, есть". У нее и без этого проблем целая куча в плане организации и всего остального, поэтому я не стал сильно прилипать к ней, мучить бестолковым, на тот момент мне казалось, что бестолковым, вопросом. Сейчас я начинаю понимать, что в принципе это достаточно серьезная вещь. Учитывая последствия заболевания.
– Когда вы уезжали из Иркутской области, по официальной статистике, там было довольно небольшое количество зараженных коронавирусом.
– Там еще сотни не было. Сейчас намного выше – больше 700 человек уже. То, что творится в Москве и в Иркутске, – две большие разницы. Я волнуюсь за моих родных, за моих детей, за мою маму, за брата, он у меня тоже врач, хирург, сейчас также находится в изоляции, просто больница закрыта в данный момент по ковиду. Я, конечно, за них волнуюсь, переживаю. Естественно, если там грянет гром, не дай бог, конечно, я буду искать пути как-то туда перебраться, чтобы помочь. Вполне возможно, у меня выработаются антитела необходимые и своей плазмой я смогу родным помочь.
Евгения Алексеева, инфекционист из Томска, отправилась в апреле работать в отделение московской больницы №67 для больных с COVID-19:
– Почему решили принять предложение работать с пациентами с коронавирусом? Не страшно было?
– Предложение поступило от Департамента здравоохранения. Было свободное время (сейчас я в декретном отпуске), возможность, решила получить опыт. Все-таки заболевание новое, интересно.
Вообще я инфекционист, поэтому страшно не было. Имею представление об инфекционном процессе, о вирусе. Поэтому я знаю, как нужно себя вести для того, чтобы снизить вероятность заболевания. Плюс средства защиты. Плюс я не вхожу в группу риска. Поэтому достаточно спокойно согласилась.
– Вероятность заразиться на работе вообще исключаете?
– Нет, но я понимаю, что гораздо выше риск заразиться, даже при соблюдении абсолютно всех мер профилактики, в общественных местах. Мы же периодически выходим в магазин или аптеку, контактируем с кем-то, в такси передвигаемся. Необязательно для того, чтобы заразиться коронавирусом, находиться на работе, в больнице.
Стопроцентной защиты не дает ничего. Но если средства защиты правильно использовать, вероятность заболеть сводится к минимуму. Я вижу, что медики, которые работают в ковидных отделениях, болеют гораздо реже, чем медицинские работники не из инфекционных отделений. То есть медиков болеет много, но в основном они из соматических стационаров, хирургических, не из инфекционных.
– Потому что там не так хорошо знают о мерах предосторожности?
– Нет, потому что они там работают без специальных средств защиты: просто маски какие-то обычные, без комбинезонов, без очков, не защищают глаза. То есть они работают так, как обычно работали все медики до пандемии. А мы [в отделении для больных, у которых выявлен коронавирус] работаем в полной амуниции.
– Некоторые врачи именно из больниц для пациентов с COVID-19 оказались заражены. По их словам, вряд ли это произошло за пределами медучреждения.
– Вокруг меня в принципе все ответственно к средствам защиты относятся, не снимают, например, спецкостюм, как некоторые, когда только попадают в отделение. Может быть, другие пренебрегают этим. Замечаю, что те, кто работает давно, с марта месяца, абсолютно все используют защиту по максимуму. У нас регулярно проводят обследования – практически ни у кого нет антител, никто не болел и не болеет сейчас. Я сама отработала уже месяц, у меня отрицательные результаты.
– В Москве вы в какой больнице работаете?
– В 67-й. 67-я больница – это большой комплекс, в котором как раз накануне достроили перинатальный центр, но не успели его открыть. Сейчас этот комплекс используется под ковидное отделение. То есть это отдельно стоящее здание: не пересекаются ни сотрудники, ни пациенты из инфекционного с неинфекционными.
– В реанимации вам приходится работать?
Я себя чувствую нормально, мне эта работа нравится, доставляет удовольствие, поэтому мне не очень тяжело работать. Я думала, что будет хуже
– Как специалист я консультирую и в реанимации в том числе, но вообще сама работаю в приемном отделении.
– Какова загруженность этого ковидного корпуса?
– Загружен был полностью до недавнего времени. Но на этой неделе чуть меньше нагрузка. Месяц назад поступлений было больше. Как будет, например, на следующей неделе, никто не берется прогнозировать.
– Возможно, это снижение не удержится?
– Возможно. Сейчас карантинные меры ослабили, разрешили прогулки, прочее – возможно, это повлечет за собой новый рост заболеваемости. А может быть, и нет. Только время ответит на вопрос.
– А бывали ситуации, что поток настолько высок, что реанимационных коек не хватает, или аппаратов ИВЛ, или средств защиты для персонала?
– Нет, всего хватает. Например, реанимация рассчитана на какое-то количество: 30–40 коек, а пациентов 35. Всегда есть какой-то резерв, находят места. И скорая помощь не может привезти новых пациентов, если больница загружена на 100%, а в другой больнице есть места. Поедут в другую больницу. Распределением отдел госпитализации занимается.
– Как изменился состав пациентов? Стало ли больше или, наоборот, меньше тяжелых?
– Нет, не могу сказать, что что-то поменялось. Примерно так же, как и до этого. Просто по количеству стало немножко меньше. А по тяжести – к нам никогда не везут легких, везут средней тяжести и тяжелых. И в начале, и сейчас так. То есть на этапе скорой помощи происходит отбор, фильтр. Тех, кого можно оставить дома, оставляют дома. Тем, кому требуется госпитализация, – привозят к нам. Поэтому легких пациентов мы просто не видим.
– Можете описать вашу обычную смену?
– Я в приемном отделении работаю. Моя работа заключается в приеме пациентов у скорой помощи: осматриваем пациента, заводим историю болезни, решаем, в какое отделение он у нас пойдет. Потому что есть свой профиль: у кого-то сопутствующие заболевания, у кого-то хирургические, кому-то требуется интенсивное наблюдение, реанимация. То есть мы оцениваем тяжесть состояния, оцениваем, насколько и чем отягощено течение COVID-19, и дальше направляем в отделение. Первичное обследование, анализы берем, КТ (компьютерная томография легких и бронхов. – С.Р.) делаем, ЭКГ (электрокардиография – методика регистрации и исследования электрических полей, образующихся при работе сердца. – С.Р.) делаем. Затем в отделении лечащий доктор уже назначает лечение, исходя из результатов анализов, и дальше уже контролирует его. Плюс консультации. Если требуется консультация инфекциониста в реанимации или в отделении, я осматриваю пациентов и консультирую врача.
– Смены сильно тяжелее, если сравнить с вашим прежним местом работы?
– Естественно, тяжелее. Потому что график тяжелый, нагрузка больше. Я себя чувствую нормально, мне эта работа нравится, доставляет удовольствие, поэтому мне не очень тяжело работать. Я думала, что будет хуже.
– А какой график?
– 24 через 12. 24 часа работаю, 12 отдыхаю. Один день выходной, по пятницам.
– Некоторые медработники сообщают о невыплатах обещанных надбавок за работу с ковидными пациентами. У вас есть похожие проблемы?
– Я в конце апреля только начала работать. И за эти несколько дней отработанных мне выплатили надбавку. Расчетку я видела, там все, как обещали.
– А подписку о неразглашении или что-то подобное давали?
– Конечно, в договоре есть об этом пункт. Не то чтобы это подписка о неразглашении, но был пункт про правила освещения в средствах массовой информации. Я считаю, что это правильно. Потому что одно дело о каких-то общих вещах поговорить, а другое дело свои выводы, не всегда верные, нести в массы. Такого быть не должно. То есть он запрещает о работе больницы выдавать какую-то информацию. Например, видео снимать на рабочем месте и выкладывать это в социальные сети – этого нельзя делать.
Я думаю, что это правильно. Так как периодически сталкиваюсь с тем, что, например, младший медицинский персонал, санитары дают не очень грамотные рекомендации своим друзьям или каким-то знакомым по профилактике, лечению.
– А какие рекомендации даете вы? Если носить маску в общественных местах, держаться от других людей на расстоянии в полтора метра, быть в перчатках – этого достаточно?
– Этого достаточно для того, чтобы снизить вероятность заболеть. Но еще лучше, если вы остаетесь дома, а выходя на улицу, соблюдаете социальную дистанцию. Закупаетесь в магазине, не как мы привыкли – каждый день по два раза ходить, а на несколько дней вперед. Потому что в магазине все равно нет возможности держаться от всех подальше, не всегда это хорошо проветриваемое помещение.
К минимуму свести вообще контакты. Если есть дача, если есть возможность куда-то уехать, тоже очень здорово ею воспользоваться. Но если вы работаете с другими людьми, то да, хотя бы маски, перчатки. Но маска не защищает на сто процентов, конечно. Дистанция важнее.
