В январе 2024 года в Москве в рамках проекта "Уйти. Остаться. Жить" выходит книга стихов "Гений офигений" панк-поэта Макса Батурина (1965–1997), родившегося и ушедшего из жизни в сибирском городе Томске.
– В нашей серии издаются книги безвременно ушедших поэтов, которых мы считаем забытыми, но заслуживающими интереса и внимания, – говорит главный редактор проекта Борис Кутенков. – Распространённая ситуация – когда сборник поэта, вышедший много лет назад, годами лежит в Ленинской библиотеке невостребованным и, если не брать инициативу по отбору, составлению и изданию в свои руки, некому будет включить творчество поэта – зачастую гениальное – в современный литературный контекст.
Поэзия Макса Батурина, по мнению Бориса Кутенкова, близка к гениальности и заслуживает новой встречи с читателями. Во времена перестройки Макс был самым ярким и популярным поэтом Томска, устраивавшим скандальные перформансы в самых разных местах, от Дома ученых до обкома комсомола. Сборник "Гений офигений", по замыслу редколлегии, должен передать атмосферу этого поэтического пира во время чумы.
– Мне стало известно, что сборник Батурина "Сказано вам русским языком!" включён в спецкурс для изучения в Томском госуниверситете. Это весть, внушающая надежду на то, что книга будет востребована. За предоставленные рукописи и фото поэта благодарим Томский документально-архивный центр. Все тексты сверены по рукописям поэта и его прижизненным машинописным сборникам, а также по единственному "официальному", вышедшему при жизни, – рассказал Борис Кутенков.
"Гений офигений"
Герой этого рассказа – мой старинный друг, поэтому я позволю себе повествование от первого лица.
Батурин Максим Александрович, поэт, журналист, мемуарист, президент Всемирной ассоциации нового пролетарского искусства, коллекционер, меломан, демонстратор пластических поз, разносчик телеграмм, защитник белорусского языка, певец рок-н-роллов, художник-абстракционист и сам-себя-издатель – родился в Томске 9 января 1965 года. Служил в армии, учился на историческом факультете Томского университета, лечился в Институте психического здоровья, трижды был в реанимации, дважды – в законном браке, произвел на свет трех детей. Ушел из жизни 26 апреля 1997 года.
* * *
Я мучусь игрою во взрослого дядьку
я пью спирт
я курю папиросы
я посадил дерево
я издал книжку стихов
я целую тёток
я родил сына
я не мёртвый – я знаю
но кто же родит меня
Книга стихов "Сказано вам русским языком!" (Новосибирск, 1994 г.), упомянутая в этом стихотворении, была издана за три года до смерти автора, посвящена Майку Науменко и открывалась чудным двустишием:
Храни меня, Господь,
В сухом прохладном месте!
"Я – Макс Батурин, большой сибирский писатель" – так он любил представляться незнакомым и даже иностранным людям. – "Их бин ди гроссе сибирише шрифтштеллер!" Хотя других языков на самом деле практически не знал, но, обладая музыкальным слухом, умел точно воспроизводить произношения, мастерски имитировал акценты, причмокивая, изображал речь Брежнева так, что не отличишь.
Мы познакомились на "конкурсе молодых поэтов". Так назывался ежегодный бал графоманов под эгидой местного Союза писателей, на котором Макс дебютировал, как поручик Ржевский, с "хулиганскими" стихами:
Два дня не слал в родимый унитаз
Я бытия блаженного излишков
Бродил блуждал вдоль серых теплотрасс
Ловил собак за тёплые подмышки…
Макс родился в Томске и всю жизнь странствовал по лабиринтам этого города, создавая его описания в стихах и прозе. Свою малую родину он называл "наше засекреченное захолустье", имея в виду расположенный по соседству "почтовый ящик №5" (ныне – город Северск), где за колючей проволокой производили начинку для атомных бомб.
Для всего мира это было секретом Полишинеля. И тем не менее, до 1991 года иностранцев в Томск практически не пускали – за каждым допущенным в город европейцем или американцем ходила серая парочка мужчин в штатском. Поэтому общение с пришельцами "из-за бугра" в нашем городе считалось особенной доблестью.
Однажды Макс проник на банкет, устроенный организаторами международной научной конференции в Академгородке, и представился ошеломленным немецким физикам как "сибирише шрифтштеллер". Довольный произведенным эффектом, он отошел к фуршетному столу, чтобы выпить бокал бесплатного шампанского, и в этот момент его скрутили гэбэшники, прятавшиеся за ресторанным фикусом.
Макс любил скандалы, любил нарываться на неприятности в общественной и личной жизни. У него была склонность к суициду, самиздату и полигамии.
"И что мне делать теперь, я не знаю – смеяться или же хохотать?"
В спецхране научной библиотеки ТГУ хранились дореволюционные издания поэтов Серебряного века: Бальмонт, Гумилев, Крученых, Кузмин, Сологуб. Макс целыми днями просиживал в "научке", переписывая тексты от руки (копировать запрещалось), потом отпечатывал на машинке самодельные сборники, которые давал почитать друзьям и подругам, сея таким образом разумное доброе вечное в нескольких экземплярах. Пару лет спустя Серебряный век хлынул из перестроечных типографий стотысячными тиражами, но некоторые стихи я до сих пор вижу отпечатанными на Максовой машинке:
Лукавый хохот гнусных баб
Меня зарею ранней встретил.
Федор Сологуб
Сумка с книгами, рукописями и виниловыми пластинками была его пожизненным грузом, зимой и летом, днем и ночью он куда-то нес свой нелегкий культурный багаж, и речь его и стихи были наполнены цитатами и аллюзиями.
Гипнотизеры выходят с транспарантом
они вздувают взглядом мартены
вот идут они основа нашей индустрии
гипнотизеры и престидижитаторы
Макс был очень современным поэтом в том смысле, что современность явилась к нам в пестром шизофреническом прикиде постмодерна. Все написанное (и запрещенное) в ХХ веке стало доступно за считаные годы перестройки. Долгими зимними вечерами (которые в Томске продолжаются с сентября по май) интеллигентные люди запоем читали Юнга, Солженицына, Лимонова, Джойса, Фаулза, Кастанеду, Набокова, сюрреалистов, битников, обэриутов – все сразу, в одном флаконе.
С охапкой книг выходит Эдик
Пьет чай и писает с крыльца
Задумчивый и нежный педик
Нашел и потерял мальца
Песни на стихи Макса в то время гремели на рок-фестивалях. Томская группа "Конструкция" гастролировала по всему СССР со своим хитом "Я отправил её в одиссею по грязным подъездам…" (музыка Н. Федяева, слова М. Батурина).
Поэтому неудивительно, что однажды нас (Батурин + Филимонов) пригласили в местный обком ВЛКСМ как представителей "неформальной молодежи". Комсомольские работники хотели увидеть лица своих идеологических противников. Макс доставил им полное удовлетворение, прочитав свой козырный текст 1987 года:
Меня повстречали Оля и Ляля
Заверещали они: о-ля-ля
Меня не чая встретить гуляли
Они скучая и тихо скуля…
Когда он закончил, один из комсомольцев довольно вежливо попросил "разъяснить смысл стихотворения".
– Разъясняю, – добродушно сказал Макс и заново прочел от начала и до конца:
А потом мне добрые люди сказали,
Что Оля – блядь, да и Ляля – блядь.
И что мне делать теперь, я не знаю,
Смеяться или же хохотать?
– Нет, вы, пожалуйста, своими словами объясните, что вы хотели этим сказать? – настаивал активный слушатель.
– Исключительных своими словами объясняю, – ответил Макс и прочел "Олю и Лялю" в третий раз.
Никогда прежде я не видел, чтобы поэзия так внезапно и сильно преображала человека. Побагровев, как аленький цветочек, комсомолец заистерил: "Вы издеваетесь! Да что это такое? О чем эти стихи?"
Его возмущение разделили товарищи по работе, сытые парни с красными значками на лацканах серых пиджаков. Макс носил олимпийку с разъехавшейся "молнией" и грязноватые джинсы. Нас попросили на выход.
Примерно через год, как это ни удивительно, "неформальную молодежь" в нашем лице опять позвали участвовать в официальном мероприятии, которое называлось "Телемарафон в защиту культуры". Местное ГТРК транслировало его в прямом эфире из областной филармонии. От чего и как нужно защищать культуру, а главное – кто все эти люди, назначившие себя её защитниками, было совсем непонятно. Чтобы прогнать сомнения, мы подкрепились бутылкой коньячного суррогата, и Макс, выпущенный на сцену после очередного фольклорного ансамбля, с выражением прочел историю (написанную в соавторстве с Евгением Шестаковым) о том, как Алексей Максимович Горький делал минет Владимиру Ильичу Ленину. "Какой же ты Горький! Ты сладкий! – приговаривал Ильич, теребя кудри Алексей Максимовича".
Опять случился скандал. Работники областного телевидения пытались нас побить. Один из них ударил Макса ногой в печень, но сумка с рукописями и бутылкой поддельного азербайджанского коньяка защитила поэта (и культуру в его лице).
Гопники и современное искусство
В 80-е годы XX века советский народ пил так много, что Политбюро ЦК КПСС во главе с Михаилом Горбачевым предприняло последнюю отчаянную попытку спасти трудящихся от неминуемой деградации "административно-командными" (как тогда говорили) методами. Производство и продажу алкоголя резко ограничили. На весь полумиллионный Томск оставили всего четыре винно-водочных магазина. Выжившие до сих пор с содроганием вспоминают о том, что творилось в очередях перед этими магазинами и какую дрянь пили те, кому не досталось водки.
Но антиалкогольная кампания сводилась не только к закрытию "торговых точек" и уничтожению виноградников. Власть занималась также и "пропагандой здорового образа жизни". Во-первых, под Новый год перестали показывать по телевизору "Иронию судьбы", а из других фильмов вырезали сцены употребления алкоголя. Во-вторых, по стране гастролировали популярные рок-группы, срочно включившие в свой репертуар песни, осуждающие пьянство.
Именно на этой волне в Томск приехал Майк Науменко со своим "Зоопарком". После концерта Майк и Макс пили коньяк в подвале общежития политехнического института. Затем Макс исполнял психоделический танец сибирской птицы в шубе на голый торс и с бутылкой (вместо клюва) во рту. Наш друг-физик Андрей Поздняков снимал это спонтанное действо на 8-миллиметровую кинокамеру. Всем было весело, и только внезапно изменившийся лицом Майк Науменко вдруг потребовал засветить пленку. Это ведь компромат! У группы официальные гастроли, они только что пели со сцены Дворца спорта "Трезвость – норма жизни", репертуар утвержден комсомольским бюро Ленинградского рок-клуба. А тут пьяное шоу, перекошенные морды. Оператор исполнил требование рок-звезды. После чего, заметно смягчившись, Майк взял гитару, чтобы порадовать собравшихся одной из своих главных песен:
Кто гадит в наших парадных… Кто не греет пиво зимой…
Это – гопники. Они мешают нам жить…
И это была чистая правда жизни. Гопникам в те годы принадлежала вся страна. Они выходили из темноты, переворачивали урны, крушили телефон-автоматы и нападали на прохожих. Вас могли побить в любом месте и в любое время, просто так, из чистой ксенофобии в прямом смысле этого слова. Гопники ненавидели чужих, всех, кто хоть как-то отличался от унылого образа "нормального пацана". Ч*рки и п*доры были обречены при личной встрече с пацанами из подворотни. Богема в гопницкой системе понятий без вариантов относились к п*дорам – длинные волосы, умные базары, дурацкие прикиды.
По отношению к современному искусству рабочая молодежь Томска вела себя примерно так же, как гитлеровские штурмовики, только вместо фюрера у них была водка.
В 1989 году Макс Батурин с единомышленниками устроили в местном кинотеатре "Октябрь" "Неделю авангарда". В день открытия перед кинотеатром была построена вполне авангардная инсталляция из раскрашенного мусора и металлолома. Памятник, так сказать, уходящей эпохе. На следующее утро откуда-то появилась группа мрачных пацанов, которые тщательно растоптали инсталляцию ногами. Вандалы сделали заявление: "Мы – "октябрята", и чтобы этого говна у нас на районе не было!" В тот же день "Неделю авангарда" запретили по звонку из обкома КПСС.
Народ и партия были едины.
Из жизни ёлупней
В том же году советский кинопрокат "рассекретил" формановский фильм "Пролетая над гнездом кукушки". Благодаря Джеку Николсону образ бунтаря из дурдома стал привлекательным и даже романтичным.
Томская психиатрическая лечебница, распахнувшая свои приветливые двери в 1908 году, принимала пациентов со всей огромной губернии, от Алтая до полярного круга. Поэтому в Западной Сибири о странных людях принято было говорить, что они "из Томска". А в самом Томске неадекватному человеку советовали "съездить в Сосновый Бор" – тихий пригород, где под сенью хвойного леса стоят кирпичные корпуса больницы, кого только не повидавшие на своем веку: и Хевронию Гусеву, вспоровшую живот Распутину, и "недострелённых" матросов из Кронштадта.
Макс посвятил Сосновому Бору немало стихов. Он там бывал, иногда целый месяц проводил в Институте психического здоровья, созерцал природу, влюблялся и занимался самиздатом на пишущей машинке своего лечащего врача.
***
Две пачки сигарет
в моей потрёпанной сумке,
свежий воздух Соснового Бора,
лекарственная пустота
в моей голове
и никчёмный жар сердца
разделяют нас.
Я хочу позвонить тебе,
но не знаю, что сказать
в эти провода,
протянувшиеся через весь город...
Не надо бояться!
Освобожденье от страха -
крах болезни.
Только кто же
вылечит нас от любви?..
(Из цикла "Режим "В")
Весной 1988 года мы провели в Сосновом Бору полтора незабываемых месяца (я по направлению военкомата, Макс – отдыхая от семейной жизни) и в четыре руки написали "роман-эпопею "Из жизни ёлупней". На самом деле никакой не роман, а инструкцию, как ничего не делать и быть счастливым.
Слово "ёлупень" Макс подцепил из белорусского журнала "Работнiца и сялянка", который выписывал вместе с несколькими десятками других периодических изданий. Время было такое, почтальоны надрывались под тяжестью толстых журналов, от "Даугавы" до "Памира".
Белорусский язык был особой любовью Макса, потому что звучал для сибирского уха анекдотически – что ни скажешь, всё смешно, как в песне группы "Сябры" – Вы шуміце шуміце надамною бярозы…
Но анекдот – вещь непростая, глубокая, футуристическая. Алексей Крученых когда-то изобрел веселую науку "сдвигологию", которая изучает неожиданные смыслы, возникающие в тексте помимо авторской воли ("Ишак твой землю тяготил": у Брюсова, конечно, "и шаг"). Велемир Хлебников размышлял о соборном смысле опечатки. Ленинградские обэриуты фантазировали о псевдореалистическом тексте, где в "нормальном" описании вечеринки вдруг проскальзывает фраза "Гость покачал головизной". А, впрочем, что тут объяснять? Этот прием применяли многие советские гении, от Венечки Ерофеева да Владимира Сорокина. Вот и Макс Батурин тоже использовал белорусский язык и другие лингвистические загибы, чтобы фиксировать сумбурную рябь сознания, сумерки угасающего совка и безотчетную тревогу его обитателей, которые предчувствовали, хотя и не осознавали, что все скоро закончится, не взрывом, так всхлипом.
Но всё это было слишком тонко для местного книжного издательства. Книгу не напечатали. "Там же маты!" – заламывала руки, ответственный секретарь, в обычной жизни матерившаяся, как грузчик, придавленный роялем.
А потом и печатать стало некому – издательство испарилось. Типографские мощности осваивали рекламные бюджеты: куплю-продам, газета "Из рук в руки", поцелуй негра оптом, кремлевская таблетка от производителя.
В стилистике этого коммерческого бреда тоже скрывалось что-то, заслуживающее писательского внимания. Мы даже шутили на тему жизни в стране победившего сюрреализма. Макс пробовал себя в роли копирайтера. И не то чтобы не преуспел, но как-то поскучнел от неустранимой пошлости рыночной экономики, с которой все было понятно даже в её безумном постсоветском изводе. Одномерный внезапно разбогатевший человек заказывал музыку в формате MP3.
Может быть, Русь
(хотя, – поправь меня, – рынок,
хотя – ладно, пускай уж и Русь,
хоть и смерти страшнее порою).
В середине 90-х прошел слух, что Макса выдвинули на какую-то престижную премию, чуть ли не "Букер". Слух пустил новосибирский фантаст Геннадий Прашкевич, который был вхож в разные литературные круги и, по его собственным словам, отправлял сочинения Батурина самому Саше Соколову. Проверить это невозможно, да и не нужно ничего проверять. Главное, что "номинация на Букер" дала Максу и его друзьям прекрасный повод поднимать бокалы разбавленного спирта "Рояль" за грядущее процветание сибирской литературы.
Которая, к сожалению, так до сих пор и не появилась. Но, может быть, именно поэтому ещё рано её хоронить.
