"Утверждение, что все человеческие культуры равноценны, остается, увы, лозунгом и для многих не наполнено реальным содержанием. Предрассудки, рожденные иллюзией полузнания, не дают людям разных культур вглядеться в лица друг друга... Следует признать не только равноценность культур, но и самоценность каждой и них. Нужно ли сводить представление о путях исторического развития лишь к одному, как наиболее удачному, отводя иным роль проселков и тупиков?.. Жизнь народов Сибири – это не черновики Истории или ее "неудачные варианты". Это просто иной путь, единственно возможный в их экологической нише… Архаичная культура не нуждается в защите или оправдании, она требует понимания".
А. М. Сагалаев. Алтай в зеркале мифа. Новосибирск, 1992
"Знание не было для Потанина самоцелью. Он не только наблюдатель общества, но и его просветитель. А результатом просвещения, воспитания должны стать развитие и изменение. Сила Потанина – в нравственности его позиции, в любви и заботе о слабом и угнетенном... Предлагая установление самодеятельности сибирских народов, Потанин протестовал как против мелочной опеки, так и против насаждения в национальных районах чуждых аборигенам структур. И вот десятилетия спустя мы вновь стоим перед теми же проблемами – отбросив в свое время опыт патриотов Сибири".
А. М. Сагалаев, В. М. Крюков. Потанин, последний энциклопедист Сибири: опыт осмысления личности. Томск, 2004
"Чувство дороги реализуется в очень широком диапазоне. От легкой поступи буддийского монаха, который путешествует, не обремененный вещами и делами, из села в село, из города в город, из страны в страну даже… А на другом полюсе "Вы слышите, грохочут сапоги". Тоже ведь путешествие. Но хорошо организованное. В первом случае человек выбирает свободу и несет за выбор ответственность. А во втором случае решения принимать не надо. Оно уже принято. И между этими полюсами укладывается очень большое разнообразие возможных дорог и путешествий".
А. М. Сагалаев в программе ТВ2 "Лексикон". Февраль, 1995
Андрея Сагалаева легко цитировать. В трех-четырех предложениях он умел сформулировать свою мысль. Емко и ярко.
На днях в ТГПУ состоялась презентация книги "Зеркала культур", посвященной памяти этнолога Андрея Марковича Сагалаева (1953–2002). Выпускник ТГУ, ученик выдающегося этнографа Элеоноры Львовны Львовой, профессор ТГУ и ТГПУ, он был ученым с мировым именем. Ушел из жизни рано, когда ему не исполнилось и 50. Приехал из Штатов, где преподавал американским студентам, отправился читать лекции в Колпашево. И умер. Прямо во время лекции.
Под обложкой книги научные статьи по темам, созвучным его интересам, воспоминания тех, кто знал Андрея, его письма, фотографии разных лет. Представлял книгу ее составитель, Константин Сагалаев. Сын. В корпусе библиотеки ТГПУ собрались те, кто знал Андрея. Друзья, коллеги, ученики. У каждого было что вспомнить про этого разносторонне талантливого человека, обладавшего, кроме выдающегося исследовательского дара, поистине магнетическим обаянием.
"Здравствуйте, дорогая Элеонора Львовна!
...Простите за "официоз" – печатаю на машинке, т. к. совершенно отвык писать за два экспедиционных месяца – пальцы не слушаются. Сначала работали на Нижней Тунгуске, в экспертной комиссии по поводу Туруханской ГЭС. Готовится там форменный этноцид, о чем и написали в своем заключении. А до конца сентября был на Алтае. Оказывается, на Бащелакском хребте шаманы еще "подшаманивают". Посмотреть не удалось, но сам факт отраден. Судя по рассказам, ритуал прямо-таки придумывается на месте. Люди ощущают потребность в ритуальном поведении – и находится человек, способный воссоздать нечто подходящее. Кстати, про нашу книжку мне в Усть-Кане сказал один функционер, что это "учебник для шаманов". Вот это оценка!
Из письма Э. Л. Львовой. 19 октября, 1988, Новосибирск
Зеркала культур. Новосибирск 2019
"Письма близким мы включили в книгу не случайно: эпистолярный жанр нынче так же мертв, как и рок-н-ролл. Андрей Маркович не дожил совсем чуть-чуть до повсеместно доступных сотовых телефонов, мессенджеров и социальных сетей. Но что-то не позволяет представить в его исполнении сообщений, на добрую половину состоящих из "новояза", а на недобрую – и вовсе из смайлов.!
Константин Сагалаев, сын А. М. Сагалаева, филолог. Зеркала культур. Новосибирск, 2019
Я учился с Андреем на истфаке в 70-е. Были общие компании. Познакомились через Сашу Элерта, его друга (сейчас одного из редакторов книги, профессора, доктора наук, а тогда моего однокурсника). Андрей в ту пору был выпускником уже, по моей мерке тогдашней – взрослым человеком, а я мальчишкой, только поступившим. Так что была понятная дистанция. Близко познакомились позже. В 90-е. Когда он вернулся в Томск уже известным ученым, доктором наук, профессором. Я же тогда начинал работать на ТВ2.
Эта способность сопереживать тем, кого изучал, делала Андрея продолжателем той традиции русской общественной мысли, которой принадлежал и Потанин, с корнями, уходящими пожалуй что к Радищеву
Мне вообще в жизни повезло. Судьба сводила со многими интересными людьми, яркими собеседниками. Определенно могу сказать, что Андрея в этом смысле мало с кем могу сравнить. Здесь были не только обширная эрудиция, глубокая культура. Его мысль по любому поводу была оригинальна, говорил он емко, концентрированно очень. Уровню предлагаемого им диалога непросто было соответствовать. Хотелось побольше слушать. Хотя он, конечно, провоцировал сказать что-то свое, соответствующее глубине и оригинальности его суждений.
Он не любил политику, но при этом участвовал в ней… Андрей был замечательный публицист, полемист. Никаких компромиссов. Замечательный оратор… И юмор Андрея. Что-то в нем было игровое, обэриутское. Не просто хохмаческое.
Будучи неординарным ученым, Андрей обладал еще и немалым общественным темпераментом. Откровенно высказывался на разные актуальные темы. Не стеснял себя околичностями. Думаю, не случайно одним из предметов его научных интересов был Григорий Николаевич Потанин, счастливо сочетавший в себе два дара, незаурядного ученого-этнографа (в сагалаевском "Алтае" читатель найдет изрядное количество отсылок к потанинским исследованиям) и общественного деятеля, человек демократических воззрений, любивший Сибирь, искренне убежденный в том, что сложившиеся отношения Сибири с метрополией надо менять. Андрей, как и Потанин, колониальным практикам метрополии в отношении сибирских народов считал нужным противостоять. И противостоял. Как научными исследованиями, так отчасти и практически (упомянутая выше экспертиза проекта Туруханской ГЭС тому пример).
Взгляду Андрея на уклад жизни традиционных культур чужда руссоистская сентиментальность, которая рождается обычно очень приблизительным знанием о предмете. И притом это взгляд не холодный, сочувствующий, понимающий.
"Алтай болен. Болен давно. Задолго до семнадцатого года обозначились те недуги, что нынче скрутили его. Вы любуетесь сияющим двузубцем Белухи? Смотрите ниже. Вы видели эти нищие села, покосившиеся кошары, непроезжие дороги, вырубленные кедровники? Вы чувствовали эту неприязнь к приезжим (просто к чужим!), настороженность и замкнутость? Вы не видели (невзначай), как всадник в сердцах хлещет коня, посылая его в дикую скачку – просто так, чтоб обоим выбиться из сил? Ребятишек, не вполне владеющих родным языком? Здесь люди редко думают о будущем и живут как будто в вечно длящемся сегодня. Народ выпал из ритма времени и пространства. Он устал от игры, правила которой ему непонятны, а цель неизвестна".
А. М. Сагалаев. Алтай в зеркале мифа
Эта способность сопереживать тем, кого изучал, делала Андрея продолжателем той традиции русской общественной мысли, которой принадлежал и Потанин, с корнями, уходящими пожалуй что к Радищеву ("Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человеческими уязвлена стала..." – это вот). В общем, не случайно лучшая (на мой вкус, разумеется) на сегодня книга про Потанина написана как раз Андреем, вместе с его другом, писателем Владимиром Крюковым. Читая этот текст, многое узнаешь не только про Потанина, но и про Сагалаева. Точнее, знающий Андрея очень узнает его в этом тексте. Как, впрочем, и в книге про Алтай. Тексты эти, будучи серьезными научными исследованиями, очень личные притом. И еще это хорошая русская литература, надо заметить.
"Раз в месяц либо я наезжал к тебе, либо прикатывал ты. И если это не была зима, мы шли на сухое тимирязевское болото, жгли костер и говорили. А у тебя в Академгородке тоже уходили в ближний лес либо доезжали до Обского моря. Мы оба любили огонь. Костер. А если зима, то была музыка в твоем доме. Битлы, Хендрикс, Саймон и Гарфанкель, Боб Дилан, "Дорз", после Японии – Китаро. Сколько хорошей музыки ты подарил мне!"
Владимир Крюков, писатель, друг А. М. Сагалаева. Зеркала культур
"А конференция в Бостоне была забавная. Монументальная, как съезд КПСС. Бестолковая, как научная сессия ТГУ. И шумная, как все мероприятия в USA. Происходило это все в большом, помпезном отеле. Со швейцарами в круглых шапочках, коврами и коктейлями, цветами и туалетами с телефонами. Народу было человек 300, программа заняла чуть не 100 страниц. Увидел я публику, которую недавно именовали у нас "советологами". Теперь им работать трудней – страна открыта, наши люди свои проблемы знают не хуже и т. д. В этой толкучке, однако, весь народ было легко разделить на "ихних" и "наших". Первые небрежны во всем – от одежды до манер, вторые – напротив. Наши люди несут на лице печать сов. строя. Это примерно лет 10 плюс к физическому возрасту. Так что узнавали мы друг друга безошибочно. И еще – наши излишне суетливы, поддакивают, смотрят в глаза собеседнику. Были там редакторы, зам. редакторов наших "толстых" журналов. Но подлинная встреча ждала меня за дверью с буквой "М". Я спокойно ждал, когда мужчина в длинном сером свитере освободит место у настенного агрегата. Поворачивается, вижу – Битов. Я открыл рот, чтобы некстати сказать ему "здрасьте", но мудрый классик пробормотал дежурное "Excuse me" и протиснулся к выходу."
Из письма В. М. Крюкову. 1 декабря 1996, Урбана-Шампейн (США, штат Иллинойс). Зеркала культур
Так вот, про вовлеченность Андрея в общественные дела. Люди нынешнего нашего образованного класса по большей части избегают откровенных суждений даже в фейсбуке. Аккуратны. Взвешенны. Учитывают мнение начальства. Андрей же всегда говорил то, что считал нужным. Говорил ярко, иногда раздражающе ярко. При этом суждения его на актуальные темы никогда не были одномерными, плоскими. За ними всегда чувствовались сотни прочитанных книг и часы, дни, годы передуманных мыслей. Глубоко зная культуры архаические и уважая их, он в современности мог многое такое заметить, чего другой не заметит или, заметив, не поймет. Думаю, ему было бы любопытно как исследователю возрождение в нынешней России разнообразных архаических практик. Соскальзывание страны в самую лютую архаику, конечно, возмущало бы Андрея как гражданина, но, полагаю, очень интересовало бы его как ученого. Не сомневаюсь, ему было бы что сказать по этому поводу.
Отменно красивой лепки лицо: высокий лоб, серьезный, чуть угрюмый взгляд (недаром одним из его прозвищ было "Андрей Мракович"), тяжеловатая нижняя челюсть, при этом очень располагающая легкая ироническая, в усы, улыбка. И харизма, которая чувствовалась с первой минуты разговора. В общем, конечно, не случайно мы его тогда позвали сниматься. У телевизионщиков есть выражение "камера любит". Андрея, как и его учителя Элеонору Львовну, камера любила. Передавала масштабы личности.
На ТВ2 в 1994–1995 годах выходила программа под названием "Лексикон". Мы разговаривали с горожанами на улицах Томска про слова, что они для наших собеседников означают. "Что для вас свобода?", "Боитесь ли вы смерти?", "Что такое власть и как вы к ней относитесь?", "Что такое право и законы?", "Кто для вас чужие?", "Что красиво, а что, напротив, некрасиво?", "Что такое стыд и за что вам стыдно?", "Как вы понимаете патриотизм?" и другое разное в этом роде. Времена были такие, что случайно встреченные люди на улицах охотно говорили с журналистами на эти непростые для уличного разговора темы. Не боялись, не стеснялись, а напротив, в большинстве случаев хотели высказаться. Сохранившиеся в архиве ТВ2 программы – срез умонастроений той эпохи.
"Мне повезло вдвойне. С Андреем Марковичем мы общались не только по телевизионным делам. Он был заведующим кафедрой всеобщей истории, на которой я читала свой курс по медиевистике. Я думаю, что лучшего завкафедрой не может быть в принципе. Он глубоко презирал все бюрократические бумаги и процедуры, которыми в те годы уже начинали заваливать преподавателей. И делал как-то так, что, работая на его кафедре, ты должен был думать о качестве своих лекций, а не о том, как заполнить очередную бумажку…И при этом можно было только гордиться тем, что тебе довелось работать под руководством настоящего европейского уровня ученого, каких в наших широтах совсем, увы, немного".
Юлия Мучник, журналист ТВ2, соавтор программы "Лексикон", историк. Зеркала культур
Комментировать суждения улицы мы тогда звали томских интеллектуалов: историков, философов, этнологов, писателей, физиков, математиков, художников, психологов, актеров. Э. Л. Львова, Б. Г. Могильницкий, М. М. Райзман, В. С. Гурьев, И. Ю. Николаева, А. С. Янушкевич, О. Б. Лебедева, В. Д. Колупаев... Сейчас, пересматривая те наши программы четвертьвековой давности, с огорчением понимаю, что мало кого уже из того, дорогого мне Томска, могу встретить на улицах города. И вот Андрей.
Когда монтировали первую с его участием программу, в монтажку заглянул коллега. Присмотрелся. Заслушался. "Экого вы белогвардейца нашли! Кто это?". В этом самом "белогвардеец" было, естественно, отражение некоего литературного и кинематографического образа, отчасти мифологического, конечно. "Дни Турбиных", Булгаков, Цветаева, "психическая атака" в "Чапаеве"... Это вот все. Прямая спина, бесстрашие, интеллигентность, достоинство, ирония, самоирония. И некоторое несоответствие духу времени по всему этому. Уходящая натура. Андрей, человек очень неравнодушный ко всему тому, что вокруг нас творилось, был при всем том… как бы немного со стороны и из другого времени. Собственно главная функция интеллектуала ведь в этом и состоит. В рефлексии. В том, чтобы быть глубже того, что здесь и сейчас. И в Андрее это реализовывалось в полной мере.
"Андрея в некоторых вопросах, касающихся деревенских нравов и обычаев, отличала наивность… Как-то мы сидели и курили на крыльце нашего дома и мимо проходил знакомый мне рыбак из промыслового звена рыбзавода. Шел он, сгибаясь под тяжестью мешка с рыбой, и, поравнявшись с нами, спросил, не нужна ли нам стерлядь. За весь мешок благородной рыбы… он попросил бутылку водки. Обмен состоялся, но тут вдруг Андрей спросил, а нельзя ли такую операцию повторить в ближайшие дни, на что получил утвердительный ответ. И тут Андрей сделал ошибку – сходил за второй бутылкой водки в счет оплаты следующей партии стерляди. Когда радостный рыбак ушел, я сказал Андрею, что больше мы его не увидим. – "Почему?" – "Да потому что всю водку он выпьет сегодня же, так какой ему резон приходить с рыбой еще раз". Андрей удивился: "Мы ведь с ним договорились!". Естественно, что рыбак стал обходить наш дом стороной…"
Александр Элерт, историк, друг А. М. Сагалаева. Зеркала культур
Вопреки распространенному среди образованного класса и, увы, не совсем уж безосновательному мнению о том, что на ТВ (говорю не про российское нынешнее, разумеется, с которым в этом смысле все понятно, а про ТВ как таковое) невозможно говорить ни о чем глубоком и серьезном (про что француз Бурдье как-то даже целую книжку написал), Андрей говорил именно о серьезном и глубоком. Не пытаясь упрощать. Емко. И понятно. Когда человеку есть что сказать по существу, он, как известно, может сказать понятно. Андрею было что сказать. Это была догугловская эрудиция, сформированная книгами, разговорами с умными людьми, полевыми исследованиями, живым опытом наблюдательного человека. И это была живая, глубокая, яркая, неожиданная мысль, которая рождалась в разговоре здесь и сейчас.
Вот, скажем, говорим мы про патриотизм, и он вдруг вспоминает про патрофагию, поедание тела родителей. Первичная форма патриотизма, мол. И в этом не было высокомерного пренебрежения к архаике, конечно же, для этнолога негожего. Здесь было прямое указание на архаические корни идеологемы и выверенное знание исследователя архаических культур. Он понимал, разумеется, что его суждения могут кого-то задеть, но с возможными "оскорбленными чувствами верующих" считаться не считал нужным. Тогда, разумеется, такой статьи в УК не было, как и прочих нынешних прелестей в этом роде, но, доживи Андрей до нынешнего всего, он тоже, уверен, с той же легкой улыбкой в усы говорил бы в камеру то, что считает нужным.
Он не читал по телевизору лекций, он заинтересованно разговаривал с собеседником и с людьми по ту сторону экрана. У него получалось.
Чувство тревоги, которое присутствует в дороге даже в наши дни, когда человек почти уверен, что доберется до места, оно питается каким-то древним страхом, изначальным страхом. Потому что человек всегда отправлялся в неизведанное. Ему приходилось идти через земли, населенные врагами, незнакомцами, неизвестно кем
"В мире, созданном титаническим и ненатужным! – трудом общественного сознания, этнограф всегда чувствует себя чужаком. На его долю достаются в лучшем случае лишь отблески того огня, на котором выплавлялись удивительные строки шаманских поэм. Он улавливает слабые отголоски разговоров, что велись у костра, но видит лишь серый пепел кострища. Истолковав все символы и орнаменты, объяснив ритуалы и мифы, мы чувствуем тем не менее, что в картине чего-то не хватает. Допустим, что нам удастся сложить почти все осколки. Что увидим мы? Зеркало не может отразить ничего, кроме смотрящего в него лица. Что же утрачено безвозвратно – информация или способность пережить их реальность как свою? Как бы то ни было, картина ждет одушевления, соучастия, пусть даже ценой меньшей определенности и точности реконструкций. Собственно этнографических и фольклорных материалов, видимо, недостаточно для оживления тех схем, которые мы строим. Необходимо встречное движение неравнодушной души. Для того чтоб разделить духовные искания предков, наш пристальный взгляд, обращенный к их наследию, должен быть дополнен поисками ответа в себе самом".
А. М. Сагалаев. Алтай в зеркале мифа
Помню летний вечер, когда мы монтировали последнее интервью Андрея. Была накануне какая-то дата, связанная с Beatles, которых он очень любил. Попросили сказать несколько слов. Он, как всегда, сказал интересно и неформально. Монтируя сюжет, мы перемолвились между собой, что выглядит он очень уставшим. "Врачу бы ему показаться", – бросил кто-то. Однако Андрей не любил ходить по врачам... Через несколько дней его не стало.
"...Он прожил жизнь как одно нескончаемое путешествие. Путь в ссылку и маршруты по Азии, экскурсии студенческих лет и "круженье" по городам Сибири, бесчисленные квартиры и временные пристанища – его разные фазы. Потанин – кочевник, и преодоление пространства для него не только реализация казачьего инстинкта движения, не только безбытность перекочевки с казахским аулом. Это образ жизни и мышления".
А. М. Сагалаев, В. М. Крюков. Потанин, последний энциклопедист Сибири: опыт осмысления личности
Андрей ушел уже почти два десятка лет назад, а я по разным нынешним поводам нет-нет да и подумаю, представлю: а что он бы сказал сейчас про то да про это. Не прекращаю разговора. С ним интересно.
Ниже – расшифровки нескольких фрагментов тех старых программ "Лексикон", в которых Андрей рассуждает на предложенные нами темы.
Из программы "Лексикон", ТВ-2, "Дорога – это..." 23.02.1995
"Само путешествие или путь выталкивает человека из его обыденного состояния. Оно дает ему шанс попытаться себя почувствовать другим. Отрешенность от быта, от мелочей повседневных, даже от привязанностей – временное освобождение от них – это очень привлекательный для человека шанс. В средневековой Японии, которая была очень жестко авторитарной структурой, был такой обычай, было принято, чтобы по достижении сорока лет человек (это относилось к мужчинам) уходил из дома. Это относилось не ко всем, но ко многим. Стало частью культурного кода. Он отказывается от имени, от состояния, иногда меняет профессию. Он становится странствующим поэтом, монахом, нищим в конце концов. Дорога дает ему возможность начать еще одну жизнь. В таком обществе тотальной несвободы, каким было японское, это была ниша, в которой человек мог еще раз попробовать.
Чувство дороги реализуется в очень широком диапазоне. От легкой поступи буддийского монаха, который путешествует, не обремененный вещами и делами, из села в село, из города в город, из страны в страну даже… А на другом полюсе "Вы слышите, грохочут сапоги". Тоже ведь путешествие. Но хорошо организованное. В первом случае человек выбирает свободу и несет за выбор ответственность. А во втором случае решения принимать не надо. Оно уже принято. И между этими полюсами укладывается очень большое разнообразие возможных дорог и путешествий. Изгнание, эмиграция, ссылка, паломничество, крестовый поход, кочевой набег, военная тропа, караванные пути. Дорога – это такой емкий символ человеческой культуры, в который укладываются все области деятельности человека, все его симпатии и антипатии.
Чувство тревоги, которое присутствует в дороге даже в наши дни, когда человек почти уверен, что доберется до места, оно питается каким-то древним страхом, изначальным страхом. Потому что человек всегда отправлялся в неизведанное. Ему приходилось идти через земли, населенные врагами, незнакомцами, неизвестно кем. В мифологии он обязательно встречает там врагов. Соловей-разбойник, Баба-Яга, Кащей Бессмертный. Потому дорога всегда уводит его на самый предел человеческих возможностей. И это всегда не просто преодоление пространства. Это всегда трудный путь".
Андрей Сагалаев. Из программы "Лексикон", ТВ-2 "Новый год – это..." ТВ-2 27.12.1994
"Это, наверное, был единственный случай, когда древние люди брали на себя смелость вмешиваться в объективный ход вещей. Судя по первобытной культуре, в остальном они полагались на разумную стихийность жизни. А здесь они не только наблюдали, но и соучаствовали. Как бы подталкивали время. Новый год – это все-таки очень опасный период… До предела сжимается вот это обжитое благоприятное время и пространство. Все сводится к нулю. И отсюда традиция ночного бодрствования, рассказывания сказок по ночам, собирания людей вместе. Помочь времени пройти эту опасную точку, проскочить. Это был не только праздник. В нем была очень важная драматическая нота. Люди боялись, что со старым годом закончится все вообще. Все Мироздание. И они брали на себя смелость участвовать в этом, делать все, чтобы течение времени возобновилось. Повернуть еще раз колесо. Время доходило до мертвой точки, как маятник, который сам из нее не выйдет. Его надо толкнуть.
Обмен подарками – это, если говорить о древности, определенный способ регулирования взаимных отношений. Если в течение года случались какие-то взаимные недовольства, конфликты, то это как раз время, когда можно все урегулировать и уладить. Приятно было не только получать подарки, но и дарить их. Человек, сделавший подарок, чувствовал, что получивший подарок чем-то ему обязан. Устанавливался уровень взаимных обязательств еще. Тут важен не материальный облик подарка, не его ценность, не его нужность, а демонстрация доброй воли. И вот японцы те же, которых мы склонны подозревать в особой цивилизованности, они видят в новогодних праздниках способ подтверждения родственных и служебных взаимоотношений. Новый год – это у них единственное время в году, когда почта захлебывается от поздравлений. В эти дни отправляется такое количество стереотипных новогодних поздравлений, которое в 10 раз превышает население страны. Все поздравляют буквально всех. В этом есть что-то по-человечески приятное. И они очень ревниво к этому относятся. Все новогодние поздравления хранятся всю жизнь просто".
Андрей Сагалаев. Из программы "Лексикон", ТВ-2. "Имя – это... 15.06.1995
"Имя – это очень важная сущность человека. Если у человека есть душа, то имя – это душа души. Во многих культурах ребенку новорожденному должны были дать имя до захода солнца. Он не мог ночевать, не имея имени. Потому что его могли украсть злые духи. У монголов, у других народов Центральной Азии имя мог дать первый человек, который зашел в юрту. Путник, странник. То есть человек Судьбы. Связь имени и судьбы понималась очень однозначно. И часто маленьким детям в возрасте от трех до пяти давали обманное имя, неблагозвучное, неприглядное, называли "Грязнулей", "Щенком", … чтобы истинное имя как отражение истинной сущности ребенка спрятать от каких-то злых сил. Так что имя было не просто знаком человека. А знаком его КАК человека.
Есть такая традиция, она до сих пор в Китае существует и во многих странах Африки, когда у человека в течение жизни несколько имен сменяют друг друга. Каждое из них соответствует жизни человека. Имя в детстве, имя школьника, имя мужчины-воина, имя главы семейства. Эти имена не просто добавляются. Они полностью сменяют одно другое. А в Австралии, когда юноши проходили обряд посвящения (он длился до трех лет), они были полностью изолированы от племени, от родителей (матери во всяком случае вообще не видели своих детей), и вот когда они возвращались на стоянку племени почти взрослыми мужчинами, им торжественно нарекали каждому новое имя в качестве взрослого члена общества. Это было рождение нового члена общества под новым именем. С именем в традиционных культурах люди обращались бережно. Они чувствовали, что существо, имеющее имя – уже существо активное, способное к поступкам, к деятельности, порой непредсказуемой. В Новой Гвинее, где межплеменные столкновения были реальностью еще в начале XX века, пленного никогда не убивали, не спросив его имя. Потому что имя буквально материальная ценность. Имя нельзя придумать. Его можно украсть. Его можно заимствовать. С именем обращались как с материальной вещью, имеющей большую ценность. Если племя теряло человека и с ним уходило его имя, то оно теряло больше, чем просто своего сородича.
Наречение именем – это буквально создание Мира. Была эпоха, когда у всех вещей, окружавших человека, не было имен, не было наименований. И быть может, важнейшая эпоха в истории человечества – это не приручение огня, не приручение домашних животных, а эпоха, когда все сущее получило свои названия, свои имена. Тем самым оно было вызвано к жизни… И, наверное, были профессионалы, которые всем этим занимались. Будущие шаманы, жрецы, колдуны… Я думаю, это была очень тяжелая и очень ответственная работа – найти слово, которое магически соотносится именно вот с этим предметом. Когда этот предмет вычленяется из общего и становится единичным. Это не просто "дерево", это уже "береза".
В своей последней книге Юрий Михайлович Лотман высказал мысль, что есть эпохи, которые радикально отличаются по своему отношению к имени. Есть эпохи, когда имена действующих лиц запоминаются, а есть эпохи, когда действующим лицом становится общая масса этаких нерасчлененных людей, безымянных героев. "Мы – безымянные герои все. И вся-то наша жизнь есть борьба"… Факт внимания или невнимания к имени есть важный показатель гуманности или негуманности строя, цивилизации, страны".
Из программы "Лексикон", ТВ-2, "Патриотизм – это..." 23.11.1995
"Я думаю, патриотизм – это в своей основе биологическое чувство. Это чувство своей сопричастности какой-то территории. Территории и сообществу, которое на этой территории живет. Это очень четко прослеживается в мире высших приматов и вообще животных. Человек унаследовал эту привязанность к определенной территории обитания. И в этом смысле каждый человеческий народ, каждый этнос – это популяция, которая не только сознательно, но и бессознательно связана с тем местом, где живет.
Потом у людей патриотизм постепенно развивается иначе, получает рефлексию, становится сознательным. Но на ранних стадиях истории человека патриотизм принимает такие достаточно причудливые формы. Вот, например, в Новой Гвинее до недавнего времени практиковался такой обычай, традиция такая распространенная… В этнографии она называется патрофагия. Патрофагия – это частичное или полное поедание тела родителя. Это не дикость, не какой-то гастрономический изыск, не вывих в сознании человека. Так люди архаичного сообщества выражали свою привязанность к предкам. Они не понимали, как можно тело умершего родителя осквернить погребением в землю. И тело умершего предка они хотя бы частично поедали и приобщали к своей плоти. Как некогда они были частью плоти родителей, так родители становились их плотью. Очень интимное переживание любви к предкам. Не расставаться с ними даже частью своей плоти. Поэтому патрофагия – это первичная и для того общества высшая форма патриотизма.
Не нашел такого примера, чтобы в какой-нибудь другой культуре мира было возможно такое, как в России XIX века, отрицательное отношение к своей стране. Такое самоедство. Как у Чаадаева. Как у его младших современников, у славянофилов, западников. Такая любовь к стране через мучение. То, что потом стало достоевщиной. Через самокопание, самоанализ, отрицание этой страны, осмеивание ее. Я не вспомнил никакой другой культуры, которая была бы так требовательна к себе. И, как ни странно, вся эта требовательность и странная любовь к Отчизне оказались бесплодными. Никак это не отразилось в народной культуре и, по-моему, ни к каким результатам не привело. Урок не впрок оказался".
Виктор Мучник – историк и журналист
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
