В 2021 году в России была утверждена государственная программа "Социально-экономическое развитие Арктической зоны Российской Федерации". Об успешном освоении Арктики постоянно рапортуют чиновники и федеральные телеканалы. Однако эти красочные картинки из сериала "Арктика – наша", как правило, снимаются в двух-трех точках на карте региона: вахтовый посёлок Сабетта на Ямале, предприятия "Норникеля" на Таймыре и военная база "Полярная звезда" на острове Врангеля. К реальной жизни в Арктике происходящее там имеет весьма отдаленное отношение. Арктика, которая не попадает на федеральные каналы, больше похожа на отколовшуюся льдину, которая дрейфует сама по себе вот уже несколько десятилетий. Сибирь.Реалии в очередном своем фильме из цикла "Хранители Сибири" рассказывают о коренных жителях Арктики, которым приходится выживать в этих тяжелейших условиях. И каждый новый мегапроект мало что меняет в их жизни.
– Моя мать была из рода саха, сейчас этот народ называют долгане. Отец эвенк, – рассказывает Нина Афанасьевна Бетту, жительница посёлка Хантайское Озеро Таймырского автономного округа. – Еще в начале двухтысячных годов у нас было шесть оленеводческих бригад. Сейчас не осталось ни одной. В 2004 году в нашем поселке проживало 560 человек. Сейчас – 220. Представляете, за несколько лет население сократилось почти в три раза. Это страшно. Основная причина – безработица. Оставшаяся молодежь пьет. И я их не осуждаю. Люди пытаются забыться и не видеть всего, что происходит вокруг. Если так пойдет и дальше, посёлок просто исчезнет.
– В надежде найти работу молодежь из поселков едет в города, – рассказывает Станислав Жирков, 33-летний ветеринарный врач из Якутска, – но проходит буквально два-три года, и многие возвращаются назад, потому что в городах свои трудности. Там слишком суетно. В национальных поселках, на стойбищах люди привыкли к совершенно иной атмосфере.
– Без этой тундры мы не можем жить, – говорит оленевод Михаил Гаврилович Захаров, представитель народа эвены из села Юкагир, Республики Саха (Якутия). – В городе мы бываем от силы десять-пятнадцать дней. Все. Домой тянет. Там нам нечего делать.
– В городах наши люди ассимилируются, растворяются, – рассказывает Валерия Болгова, руководитель родовой общины "Ня Танса", город Норильск, Таймырский автономный округ. – В нашем роду два народа: бабушка – нганасанка, а дедушка – энец, или еще их называли сомату. Сейчас народа энцев уже фактически нет. Они исчезли, растворились. Нганасан осталось, наверное, не более семисот человек. А истинных носителей языка можно на пальцах пересчитать. Мы – народ, занесенный в "красную книгу". Больно, когда ты видишь, как уходит твой народ, и понимаешь, что ничего не можешь сделать. Без традиционного уклада жизни сохранить свою культуру невозможно. Наши предки всегда занимались оленеводством. Этот образ жизни заложил основу нашего языка, в котором было пятьдесят наименований оленя, в зависимости от возраста животного. Каждому периоду соответствовало свое нганасанское слово. Олени для нас – это все, это основа нашей жизни. Мы не смогли их сохранить, мы не смогли сохранить свой традиционный уклад жизни, мы теряем свой язык и свою культуру. Сейчас мы пытаемся возродить на Таймыре оленеводство, но для этого нужны деньги. Нам говорят, в оленей вкладывать невыгодно. Но ведь это вложение не в оленей, а в людей. Как может быть невыгодно вкладывать в людей?
"Меня тридцать лет убивают, а я все еще живу"
В Республике Саха (Якутия), в отличие от многих других регионов Арктики, оленеводство удалось сохранить. Сегодня здесь есть несколько муниципальных и одно частное оленеводческое хозяйство. Но было время, когда домашние олени могли полностью исчезнуть и в Якутии.
– Когда развалился Советский Союз, у нас было около тридцати родовых кочевых общин. Сейчас остался я один, – рассказывает Александр Барабанский, основатель кочевой общины коренных малочисленных народов Севера "Омолой". – Наша община интернациональная, здесь трудятся эвены, якуты, юкагиры.
Кочевые угодья частного хозяйства Барабанского тянутся от Северного Ледовитого океана, мыса Буор-Хая, на 150 км вглубь материка.
– В начале 90-х никто не понимал, что такое эта перестройка, – продолжает Барабанский. – При Советском Союзе здесь работали "красные директора", которые мыслили категориями пятилеток. "Наверху" за них все решали: сколько нужно топлива, техники, денег. И все это падало, как манна небесная. Не надо было думать. Когда наступил рынок, "красные директора" исчезли, потому что привыкли жить и работать на всем готовом. Все предприятия закрылись. Если бы тогда правительство было хоть чуть-чуть поумнее, то к рынку шли бы постепенно. Но у нас все делалось, как обычно: махнули шашкой в одну сторону, в другую, и вся страна начала жить по-новому. Людей никто не готовил к рынку. На Большой земле была хоть какая-то возможность накопить первоначальный капитал: купил товар, здесь же перепродал его втридорога и что-то заработал. А местное население в Арктике что продаст – рыбу? Так чтобы вывезти ее на Большую землю, топливо нужно, техника нужна. Это все денег стоит. Где их взять? В банке. Банк тебе сегодня дал, а завтра тебя же убивать начинает. Вот что такое рынок 90-х в Арктике.
– В годы развала Советского Союза общины малочисленных коренных народов в один момент были брошены на произвол судьбы, – рассказывает Егор Дьячковский, бывший заместитель главы администрации Усть-Янского района Республики Саха (Якутия). – Рыночные отношения прошли здесь по костям. Почти никто не выжил ни среди оленеводов, ни среди рыбаков. Община "Омолой" сохранилась только благодаря упорству и энергии Александра Барабанского.
– Ходили в долгах как в шелках, – продолжает Александр Барабанский, – меня раз сто судили за мои экономические преступления: то я зарплату не выплачу, то налоги недоплачу. Я еще в 90-е хотел плюнуть на все, но, думаю, ладно, пока на ногах еще стою, пойду до конца, попробую, что из этого всего выйдет. Тридцать лет пробую, ничего не меняется. Там наверху, вроде бы, какие-то программы поддержки рисуют. Но писать программы, не имея реальных финансовых и технических ресурсов, – все равно что плевать против ветра. Вот они там пару лет что-то порисуют и исчезают. Следующие приходят, опять начинают рисовать. Я им говорю: вы со мной посоветуйтесь. Меня тридцать лет убивают, а я все еще живу. Но нет. Словно не существует ни меня, ни моего хозяйства на этом свете. Потому что я сам выкарабкался, я самостоятельный. А такие сейчас не нужны. Нужно, чтобы ты зависел, чтобы тебя в любой момент можно было одернуть.
– Я работала в администрации Таймырского района, в управлении культуры, – рассказывает Валерия Болгова, – и все время слышала одно и то же: этот закон не работает, потому что нет финансирования. Я видела много концепций устойчивого развития малочисленных народов Севера, программ по сохранению культуры, возрождению языков… Все эти бумаги стопками складировались. На все был один ответ – нет денег. И в Государственную думу ездила, и в Совет Федерации. Сидят там представители коренных малочисленных народов, обложенные со всех сторон бумагами с поправками ко всем этим законам. Но ведь ничего из этого не работает. Десятилетиями все переписывается и перекладывается из одной папки в другую. У меня тогда было такое состояние, что я либо вообще с Таймыра уехала, либо ушла в тундру. Но решила, ладно, пойду своим путем. Мы оформили аренду на земли, купили трех оленят, чтобы хотя бы понять, во сколько все это обходится.
– В 2003 году мы начали возрождать оленеводство, – рассказывает Георгий Федоров, глава Усть-Янского улуса (района), – создали кооператив "Таба-Яна". Сейчас в нем двенадцать стад, около двадцати тысяч оленей. Сегодня доходы от оленеводства не позволяют обеспечить тот уровень жизни, который люди хотят иметь. Все привыкли ездить на буранах, на квадроциклах, пешком ходить никто не хочет, и на ездовых оленях передвигаться тоже не хотят. А ведь транспортные расходы – это основные затраты: бензин дорогой, запчасти страшно дорогие, сама по себе техника недешёвая.
Существуют государственные программы поддержки оленеводства. В Якутии в тундровой зоне на одного оленя в среднем выделяют четыре тысячи рублей дотаций в год. Еще с советских времен сохранилось такое понятие, как "нормативное стадо"– это 1200 голов оленей и бригада из тринадцати человек, включая оленеводов и "чумработников". На одно такое "нормативное стадо" из бюджетов разных уровней сегодня выделяют около пяти миллионов рублей дотаций. Как правило, эти деньги идут на зарплату. После вычета всех налогов, ежемесячная сумма дотаций на одного человека примерно равна прожиточному минимуму – в Республике Саха (Якутии) для трудоспособного населения она составляет 19 с половиной тысяч рублей.
– Но у нас в улусе есть бригады, – продолжает Георгий Федоров, – где тринадцать работников пасут не 1200 оленей, в две-три, а иногда и четыре тысячи голов. А значит, и дотаций они получают в два-три раза больше. И зарплаты там могут быть тридцать пять и даже пятьдесят тысяч. Но, чтобы выйти на уровень самоокупаемости, нужно, чтобы за тысячей оленей следил один, максимум два человека. Вот тогда останутся деньги и на бензин, и на запчасти.
Хозяйство Александра Барабанского – это как раз пример того, как тринадцать человек справляются со стадом в три с половиной тысячи голов. Вот только бухгалтерия, по его словам, здесь получается иная:
ДОХОДЫ :
Дотации – примерно 12 000 000 в год (в зависимости от поголовья, оно варьируется).
РАСХОДЫ:
ФЗП со всеми налоговыми отчислениями за год – около 14 000 000 рублей. (средняя зарплата в общине – 45 000, плюс раз в год выдаются премии – по 100 000 – 150 000).
На ГСМ уходит более 4 000 000 рублей. (На год требуется не менее 50 000 тонн. Литр 92 АИ стоит 70 рублей. Плюс затраты на транспортировку топлива на стойбища).
Запчасти и приобретение новой техники – от 3 000 000 до 6 000 000 рублей.
Продукты – более 1 500 000 рублей. (Магазинов в тундре нет. Товары сюда завозят раз в год по зимнику. Доставка в другое время года экономически нецелесообразна).
Таким образом, содержание стада в три с половиной тысячи голов обходится более 20 000 000 в год. Без строительства новых баз, без приобретения современного оборудования и других вложений в дальнейшие развитие.
Поэтому община должна постоянно искать дополнительные заработки. Раньше оленеводы мыли золото. Сейчас ищут разовые подряды: чистят зимники, сдают технику в аренду и т. д. Если такие заработки не найдут – разорятся.
"Человек, который выжил в Арктике, нигде не пропадет"
Это лето для оленеводов бухты Буор-Хая выдалось особенно трудным. 2021 в Сибири и на Дальнем Востоке стал годом больших пожаров. Дым от них протянулся на сотни километров и достиг берегов Ледовитого океан. Столкнувшись здесь с потоками арктического воздуха, он выпал на землю густыми туманами. Летом из-за гнуса пасти оленей и без того особенно сложно. Животные в любой момент могут сорваться с места в поисках спасения от насекомых. В тумане оленеводам особенно сложно следить за ними.
– Мне денег всегда не хватает, – говорит Александр Барабанский, – я бы сейчас хотел квадрокоптеры закупить. Это бы нам здорово помогло следить за оленями. Когда туман стоит, мы боимся оленеводов отпускать, в тундре легко потеряться. Есть рации, но их тоже ненадолго хватает. Каждый год надо новые комплекты покупать. Нашу экономику до сих пор считают по каким-то советским нормативам. Но время уже не то. И люди не те, и природа не та. На оленях ты сегодня далеко не уедешь. И за большим стадом следить не сможешь.
– Олень скорее дикое, чем домашнее животное, – рассказывает оленевод Иннокентий Никулин, – надо понимать его повадки. Олени пасутся на огромном пространстве. Если их что-то беспокоит, они за сутки могут пройти сотни километров. Поэтому за ними надо постоянно следить. Приходится все время перемещаться вслед за оленями. Мы дежурим сутками, во время дежурства спать нельзя.
– Лето у нас долгое, уже четыре месяца тянется, – сетует Али Никулин, бригадир оленеводов родовой общины "Омолой", – скорее бы зима. Зимой олень спокойнее, а летом, чуть только жара начинается, он убегает. На них мошка налетает, они сбиваются в кучу и все время двигаются в поисках холодного ветра. Неуправляемыми становятся.
Летом, спасаясь от жары и гнуса, олени доходят до берегов Ледовитого океана. Здесь не растет ягель – их основная пища. Поэтому в конце августа-начале сентября, когда плюс сменится на минус, стада начинают кочевать вглубь материка, на места свои основных пастбищ. Все это время люди следуют за животными. На пути кочевья построены восемь стойбищ (баз), на которых оленеводы живут в промежутках между дежурствами.
Чтобы понять масштабы арктических проблем, нужно хотя бы попытаться представить себе здешние расстояния. Один только Усть-Янский улус (район) по площади больше, чем Московская область и Краснодарский край, вместе взятые. Родовые пастбища общины "Омолой" в два раза больше Республики Ингушетия. Эти гигантские расстояния надо умножить на бездорожье. Есть буквально несколько трасс, связывающий райцентр с соседними поселками. На всей остальной территории дорог нет никаких: ни плохих, ни хороших. Есть тундра, по которой можно передвигаться на снегоходе, на квадроцикле или на вездеходе. В некоторых случаях расход топлива может достигать двух литров на километр. По местным ценам – это 140 рублей за то, чтобы проехать один километр. Сюда же следует добавить затраты на ремонт: техника, которая ходит по бездорожью, неизбежно ломается, и ломается очень быстро. Но главная проблема даже не финансовая: оленеводы в этих широтах постоянно рискуют жизнью.
– Мы перегоняли стадо с одной базы на другую. Температура была примерно минус тридцать, – рассказывает Василий Ушицкий, машинист дизельной электростанции общины "Омолой". – Я ехал на квадроцикле следом за "Бураном". Впереди была лужа, таких луж по всей тундре очень много. (Из-за потепления климата в тундре идет таяние вечной мерзлоты). "Буран" спокойно проехал через лужу, а у квадроцикла передние колеса провалились под лед. Меня выбросило, и я упал в в воду. Ну, думаю, сейчас встану и выберусь. А эта лужа бездонной оказалась. Сколько я в нее ни погружался, так дна и не достал. Кое-как выбрался, квадроцикл вытащил. Поехали дальше. База, вроде бы, совсем рядом была. Но к тому времени уже стемнело, и мы потеряли ориентиры. Несколько часов искали. От мороза одежда на мне вся колом стала, ног я совсем не чувствовал. Но все-таки каким-то чудом нашли избушку, и я отогрелся.
– Нам до дома ехать оставалось двадцать километров, когда пурга началась, – рассказывает оленевод Дмитрий Гаврилович Захаров. –"Буран" сломался, цепь порвалась. Двадцать километров до дома мы шли трое суток. В снегу ночевали. Снег был большой, метель большая. Кое-как добрались.
Из-за отсутствия дорог невыгодно вывозить местную продукцию на Большую землю. Даже при минимальных транспортных расходах килограмм оленины в Якутске будет стоит не менее 500 рублей. За эту цену там можно купить килограмм говядины.
– Мы мясо довозим до Якутска практически в вялено-сухом виде, оно теряет всякий товарный вид и не конкурентоспособно, – говорит Георгий Федоров, глава Усть-Янского улуса. – Оленину продаем в основном здесь, местному населению. В год реализуем около двух с половиной тысяч туш (это примерно 30 000 000 рублей выручки). Чтобы нормально развиваться, нам нужны современные забойные пункты, совмещенные с цехами глубокой переработки. Где бы мясо отделялось от кости, помещалось в вакуумную упаковку. Здесь же делались колбасы, копчености, деликатесы. Очень перспективное направление – получение эндокринно-ферментного сырья из железы северного оленя. Эта продукция востребована фармацевтической промышленностью. Из пантов оленя производят лечебные препараты и биологически активные добавки. Но чтобы все это продавать, необходимо соблюдать современные требования и нормативы по забою, хранению и транспортировке продукции. Мы же сегодня забиваем оленя по старинке, где-то возле кораля.
– Нам нужны современные научно-производственные комплексы, – продолжает Георгий Федоров, – при том поголовье, которое у нас сейчас есть, запускать производства не выгодно. Нам нужно 45–50 тысяч оленей. Это самый минимум. Теоретически такого уровня мы можем достичь в течение 20–25 лет. Практически все упирается в отсутствие кадров. Мы можем сформировать стадо, но нет оленеводов. В советское время кадровый вопрос решался с помощью государственно-административной системы. До 1968 года у оленеводов вообще не было паспортов. Сейчас ведь так нельзя. На космонавта, на сантехника человека можно выучить, на оленевода нельзя. Надо родиться и прожить в стаде. Дальнейшее развитие оленеводства – это прежде всего не экономическая, а социальная проблема.
– Почти круглый год мы проводим в стаде, – рассказывает Али Никулин, бригадир оленеводов. – Домой погостить приезжаем только на две-три недели в году. Семьи не видим. Замены нет, оленеводов нет. А ведь многим в бригаде уже далеко за пятьдесят. В тундре болезни быстро собираешь: у кого ревматизм, у кого старые травмы дают о себе знать. Я здесь в сорок лет стал седым. Потому что постоянно в напряжении находишься: а вдруг кто-то заболеет, или аппендицит, или поранится. Пешком отсюда никуда не уйдёшь. Туман неделю будет стоять – вертолет санавиации не полетит. На море шторм – лодка не поплывет. Когда утром вместе собираемся, я всех спрашиваю: как ты себя чувствуешь, давай держись, давай держись.
– Среди молодёжи агитации – нуль, – продолжает Али Никулин. – Раньше на летние каникулы присылали учеников оленеводов, платили им какие-то премии. Сейчас такой программы нет. Надо рассказывать про нашу профессию, объяснять парням, что здесь они смогут почувствовать себя настоящими мужиками. Тут тебе никто на помощь не придет. Дом не сможешь построить – за тебя его не построят, "Буран" сломается – никто тебе его чинить не станет, под лед провалишься – выплывать самому придётся. Это самая настоящая школа выживания. Человек, который выжил в Арктике, нигде не пропадет.
– К нам каждый год приходит молодежь, – рассказывает Василий Ушицкий. – Полгода-год поработают и уходят. Потому что здесь тяжело, рабочий день ненормирован. Чтобы заинтересовать, зарплата должна быть тысяч восемьдесят.
– Дело не только в размере заработной платы, – рассуждает Егор Дьячковский, бывший заместитель главы администрации Усть-Янского района. – Современная молодежь хочет чувствовать себя интегрированной в общество. Должны быть нормальные условия для жизни: устойчивая связь, интернет, транспортная доступность, чтобы в любой момент можно было выехать на материк и вернуться назад. И тогда люди не будут чувствовать себя обездоленными в тундре. Бизнес эти задачи не решит. Это проблемы государственного уровня. В интересах государства, чтобы на этой земле жили люди и паслись олени.
"Без оленя эвен – не эвен"
– У нас все делается сегодняшним днем, а завтра хоть потоп, – говорит Александр Барабанский. – Если бы в будущее смотрели, хоть какая-то программа развития была бы. Сейчас никакой программы нет вообще. Мы – люди Российской Федерации, мы живем по законам этого государства. И надеемся, что государство коренным образом будет вникать в проблемы оленеводства, будет решать, как дальше развиваться этой отрасли. Но ведь никто сейчас понятия не имеет, что дальше делать с этими оленями. Дают какие-то субсидии. Но эти субсидии ничего не меняют, они не дают возможности развиваться. Потому что их хватает только на хлеб. Понятно, что в масштабах государства олень – это мелочь копеечная. Но без оленя эвен – не эвен. И так этот народ исчезающий. Наверху, наверное, думают: раз народ исчезающий, малочисленный – значит неперспективный. А кто тогда будет жить на этой земле, если не будет нас?
То, что община "Омолой" выжила, – это скорее исключение, чем правило. На родовых пастбищах располагалось крупное промышленное предприятие "Куларзолото". Это были самые северные золотые прииски в стране. В 1995 году комбинат признали банкротом и ликвидировали.
– По закону при ликвидации земли комбината должны были рекультивировать, – вспоминает Александр Барабанский, – но я вижу, что никакой рекультивации нет и не будет. Тогда я подал иск, чтобы нам возместили ущерб за то, что превратили наши пастбища в лунный ландшафт.
– Нашлись люди, которые поступили по закону, – продолжает Александр Барабанский. – Но ущерб нам возместили не деньгами, а техникой. Что с ней делать? Продать невозможно – по всей стране тогда шла разруха. И тогда я подумал, а почему бы не мыть на ней золото. Я ведь сам много лет отработал на комбинате бульдозеристом, пока не создал общину. Получили лицензию и начали домывать остатки: то, что по углам да на террасах оставалось. Сначала привлекали комбинатовских рабочих, тех, кто еще не успели уехать на Большую землю. А потом обучил своих оленеводов.
Община раньше занималась не только добычей золота. В течение нескольких лет удавалось выигрывать подряды на содержание дороги Северный-Кулар и зимника, который проходит по руслу реки Яна до Северного Ледовитого океана. Вырученные средства вкладывали в оленеводство. Благодаря этим вложениям удалось построить по маршруту кочевья восемь баз, на которых есть электричество, интернет и спутниковое телевидение, приобрести для всех оленеводов снегоходы, оснастить базы квадроциклами и вездеходами. Немногие оленеводческие хозяйства могут похвастаться таким. В некоторых бригадах до сих пор за оленями ходят пешком. На стойбищах обычно нет света и, уж тем более, интернета. По большому счету, в оленеводстве мало что изменилось с середины прошлого века.
– К 2015 году мы перемыли все остатки золота, – рассказывает Александр Барабанский. – Подряд на содержание дороги у меня забрали. Приезжал проверяющий, нашел несколько нескошенных травинок на обочине. Кому-то может прийти такое в голову: косить траву в арктической тундре!? Но нет, говорят, что так написано в правилах. Тот, кто разрабатывал эти правила, наверное, в Центральной России живет и понятия не имеет об Арктике? В итоге подряд у нас забрали, передали какому-то то ли МУПу, то ли ГУПу (муниципальное унитарное предприятие, государственное унитарное предприятие. – СР). Теперь дорогой вообще никто не занимается. Сейчас наша община выживает, как может. Я постоянно кручусь, ищу хоть какие-то заработки.
"Просто так я не отдам эту землю никому"
У Александра Барабанского четверо детей и шесть внуков. Живут в Якутске и в райцентре, поселке Депутатском. У всех жизнь складывается вполне благополучно. Несколько раз в год Александр Васильевич старается вывозить детей и внуков на стойбища родового кочевья.
– Я их знакомлю со стихиями нашей природы, чтобы они с раннего детства чувствовали холод, жар. Это всегда потом пригодится. Те, кто с раннего детства бывал на стойбище, тянутся сюда. Придет время, и, если в них есть зов крови, они продолжат мое дело. Я не тороплюсь. У каждого своя колея. У меня была своя. По тундре нельзя ездить по одной и той же дороге, разрушишь почву, погубишь природу. Я ведь сам в молодости ушел осваивать большую тяжелую технику. Много лет работал бульдозеристом на комбинате "Куларзолото". Но всегда знал, что должен буду вернуться в оленеводство. Пока мой отец мог трудиться, я не возвращался, когда ему стало тяжело, я ушел из промышленности, чтобы продолжить его дело. Это у нас в крови.
– Я бы хотел сначала в спорте состояться, – говорит Василий Барабанский, сын Александра Васильевича. – Но отец стареет, время уходит. Боюсь, что не успею многого у него узнать, перенять. Я готов сделать свой выбор, переехать сюда и продолжить дело отца, потому что он так хочет. Потому что это наш семейный бизнес, который передавался из поколения в поколение.
– Я с тринадцати лет сюда постоянно приезжала, – рассказывает Александра Колесова, дочь Александра Барабанского, – училась у папы. Но раньше не задумывалась о том, что кто-то должен будет продолжить его дело. Это понимание пришло позже, когда папа начал болеть, а я стала за него переживать. Конечно, хочется жить подальше отсюда, потому что в Арктике тяжело. Но я уже и с мужем переговорила, сказала, что надо будет перебираться сюда. Он готов меня поддержать. Это наша родословная, то, что перешло от дедушки к отцу, а теперь переходит к нам, детям. Просто так я не отдам эту землю никому.
Текст из архива Сибирь.Реалии
