В первой половине XVIII века почти все хорошее и почти все плохое в Российской науке делалось немцами. Не то чтобы Петр I и его наследники питали особую слабость к немецким интеллектуалам, просто выбора особого не было: своих ученых пока не имелось, а приглашать их из польских, французских и других католических земель, что называется, религия не позволяла. Католики числились абсолютными врагами православной церкви. Ну а немцы все-таки были протестантами, это куда ни шло.
С другой стороны, в Германии прямо-таки повсюду громоздились университеты – в Вене, Эрфурте, Гейдельберге, Кельне, Вюрцбурге, Лейпциге. Эти великолепные учебные заведения исправно производили такое количество бакалавров и докторов, что их было много даже для всей Европы. Конкуренция за должности и ученые степени в Германии наблюдалась нешуточная, ради устройства на "теплое место" в ход шли взятки, женитьбы на дочерях ректоров, случались даже дуэли (что несколько уменьшало количество претендентов, но не решало проблему по существу). Так что немецкие ученые тоже с нескрываемым интересом смотрели в сторону России, где им обещали не только приличное жалованье, но и все условия для научной карьеры.
В этом смысле Петр был настроен очень серьезно. В 1724 году он подписал указ о создании Петербургской академии наук, рассчитывая, что со временем она станет сама исправно производить научные кадры – и, чтобы хоть с чего-то начать, наполнил ее почти "под завязку" академиками-иностранцами, по большей части приехавшими из Германии. Ректором, конечно, тоже назначили немца – Иоганна Шумахера, племянника знаменитого Франца Лефорта, близкого друга и советника Петра I. Так, "по родственной линии", устраивались тогда академические карьеры не только в России, но и во всей Европе.
Немецких академиков в Петербурге оказалось такое великое множество, что вскоре они перестали чувствовать, что находятся на чужбине. Многие, живя в России десятилетиями, так и не научились говорить по-русски. И это не удивительно, ведь немецкая диаспора была огромной. В российскую столицу перебирались (часто со своими семьями) не только окончившие курс бакалавры, но и совсем юнцы, не успевшие и пары лет проучиться в каком-нибудь немецком университете. Всем им, как правило, находилось место при Академии.
Чем же они занимались в Петербурге? Злые языки при дворе поговаривали, что все эти немцы, на которых тратятся казённые деньги, пишут диссертации и издают журналы (то и другое – по-немецки или на латыни) преимущественно друг для друга. Но это, конечно, было преувеличением. Все-таки большинство приглашенных в Академию ученых (среди которых были и выдающиеся, оставившие след не только в российской, но и в мировой науке) ответственно и педантично относились к своим обязанностям. Русский язык для этого отнюдь не требовался, поскольку человек, не знающий латынь, все равно не мог быть допущен к серьезному изучению каких-либо наук в любом европейском городе, что в Эрфурте, что в Петербурге. Поэтому они вполне исправно готовили из русских студентов "ту молодую шпану, что сотрет их с лица земли", как поется в известной песне. А заодно – самозабвенно предавались изучению страны, в которую их занесла судьба и которая для европейцев во многом оставалась Terra Incognita.
Перемена в Шумахере
В 1725 году Генрих Юстус и Герхард Фридрих Миллеры, сыновья вестфальского гимназического ректора, тоже решили попытать счастья в Северной Пальмире. Младшему из них, Герхарду, было всего 20 лет, и он лишь год успел проучиться в Лейпцигском университете, однако в Петербурге и этого оказалось достаточно: он легко получил в Академии должность адъюнкта и стал преподавать в гимназии. Возможно, здесь помогло знакомство отца Герхарда с ректором российской академии Шумахером, у которого, кстати, подрастала дочка, которую лет через пять надо было выдать замуж.
Не слишком красивая, но… Что делать, стерпится – слюбится, как, видимо, рассуждал тогда прагматичный Герхард. В конце концов, для него в родной Германии шансов не было никаких, а в России покровительствовавший ему Шумахер ясно намекал, что – при должном усердии – юноше вполне доступна должность библиотекаря Академии. Если же лет через пять или шесть (в академических кругах с этим спешить не любили) и правда сладится свадьба, откроются и вовсе головокружительные перспективы – вплоть до ректорства!
И к этому вроде бы все шло. Герхард определил свою специализацию на академическом поприще – исторические штудии и исследования, и Шумахер стал активно продвигать своего будущего зятя по "академической лестнице". Через три года Миллер стал редактором академического журнала, а в 1731 году, в 26-летнем возрасте, состоялось его избрание в академики. Казалось, судьба благоволит юноше. Но вдруг…
Что-то случилось – и в одночасье будущая свадьба разладилась, а Шумахер превратился для Миллера из благодетеля в злейшего врага. Из-за чего? Доподлинно неизвестно, а сам Герхард в своих дневниках вскользь упоминал лишь о каком-то "недоразумении" и "недопонимании". Впрочем, такие "недоразумения" с немецкими юношами в те времена случались нередко, и всему виной – русские красавицы. Видимо, однажды Герхард не устоял перед их обаянием, и Шумахеру стало о том известно.
Досадно?
Еще как досадно!
Теперь Миллер старался не попадаться на глаза бывшему покровителю и его знакомым, что в Петербурге той эпохи оказалось сделать довольно затруднительно: "жилая" часть города была невелика, а в академии и вовсе куда ни выглянешь – всюду немцы.
И тут очень кстати подвернулась возможность – отправиться в экспедицию, которую Академия наук снаряжала на Камчатку. Экспедиция обещала продлиться лет пять, не меньше. А за это время – кто знает – может, все забудется или Шумахер помрет? Не вечно же ему быть ректором.
И, взвесив свои шансы на спокойную жизнь в Петербурге (как когда-то он трезво оценил свои перспективы в Германии), Герхард собрал вещи и отправился дальше, на Восток.
Допросы этнографа
При Петре в России не хватало не только ученых, но и хороших моряков, поэтому русский флот охотно принимал на службу иностранцев. В первую очередь – датчан и голландцев. Датчанин Витус Беринг, едва окончивший кадетский корпус в Голландии, в свои 22 года уже был для петровских мореплавателей желанной "добычей" – и в 1703 году, поступив на русскую военную службу, сразу получил чин подпоручика. С тех пор много воды утекло под килями его кораблей. Он успел поучаствовать в войнах, дослужиться до капитана I ранга, осуществить по приказу Петра первую экспедицию на Камчатку и вернуться оттуда с целой охапкой географических открытий. И да, пролив своего имени он тоже уже открыл, хотя за 80 лет до него этими местами проплывал со своими казаками Дежнев. Но, что ни говори, "Берингов" звучит лучше.
Тем не менее теперь, когда ему было уже за 50, академики снова посылали немолодого Беринга на Восток – во вторую камчатскую экспедицию, к которой в 1733 году и решил присоединиться Миллер. Это путешествие, в принципе, сулило массу открытий, публикации, европейскую славу, и, может быть, прибавку к жалованию. Ну и, конечно, несколько лет не видеть Шумахера – это вообще бесценно. Поэтому он, ни секунды не колеблясь, отправился в путь с Витусом Берингом и другими участниками экспедиции (среди ученых там тоже преобладали иностранцы – немцы и французы).
Все современники буквально в один голос утверждали, что Беринг был душа-человек. Спокойный, рассудительный, доброжелательный, открытый для общения. Точно так же отзывались и о характере Герхарда Миллера. Не удивительно, что они с Берингом не ужились буквально с первых же дней. Миллер годился Берингу в сыновья – и, вероятно, еще больше раздражал его своей молодостью. Страшно подумать, что бы случилось, если бы два таких замечательных человека оказались на одном корабле, но, к счастью, до этого не дошло.
После смерти Петра I эпоха стремительного строительства, открытий, войн и экспедиций как-то затормозилась. Теперь, при Анне Иоанновне, запрягали долго. Поэтому, отправившись сухопутным путем через Тобольск в Якутск, Беринг в 1733 году только начал подготовку к экспедиции – и готовил ее три года. А Миллер, едва попав в Тобольск, сразу плюнул на Камчатку и решил идти своим путем, то есть начать исследование той части Сибири, которая была "под рукой". Взяв в помощники нескольких своих студентов (среди которых был знаменитый в будущем русский географ Степан Крашенинников), Герхард отправился в свою отдельную экспедицию по Сибири, на которую Витус Беринг его с облегчением "благословил".
Какими же исследованиями Миллер, как историк, решил здесь заниматься? Он называл это Historiagetium, то есть "историей народов", или, как сказали бы сегодня, "этнографией". Это была его собственная идея. До сих пор такой "истории" не существовало нигде в мире, хотя все путешественники, конечно, делали беглые зарисовки и описания быта народов, встречавшихся на их пути. Но сравнивать соседние племена, их образ жизни, язык, легенды, верования, заниматься этим систематически, возвести в ранг науки – это придумал именно Миллер.
Слава богу (а может быть, легкомысленным девицам из Петербурга), по-русски, в отличие от многих своих коллег, Герхард изъяснялся превосходно. К тому же у него имелись императорские грамоты, требовавшие от местных чиновников безусловной помощи в работе ученого. Поэтому работа эта шла без особых затруднений и была не столько "полевой", сколько "кабинетной". Переезжая из уезда в уезд, Миллер устраивался в каком-нибудь удобном и теплом помещении и распоряжался, чтобы к нему прислали "сведущих людей": приказчиков острогов и слобод, крестьян, промышленников, служилых людей, ясачных сборщиков. Одного за другим он подвергал их тщательному "допросу", заполняя при этом специально разработанные анкеты со стандартными вопросами. То же самое делали его студенты. Из этих расспросов становилось ясно, где и как живут в округе представители разных национальностей, сколько их, какова их история и отношения с другими племенами. Кроме того, в каждом уезде имелись архивы, из которых Миллеру удавалось "выудить" не только бесценные исторические свидетельства, летописи и описания других путешественников, но и на первый взгляд вполне заурядные бумаги (как теперь сказали бы, "источники") вроде старинной переписки воевод, из которых он пытался составить картину жизни уезда на протяжении столетий.
Увлеченный этой работой, переезжая из губернии в губернию, Миллер все больше склонялся к тому, что нашел дело своей жизни. Конечно, он не ограничивался "опросными листами" и архивной работой: во многих местах организовывал раскопки курганов, городищ и могильников, составляя их тщательные описания. Он пытался изучать и сравнивать языки вогулов (манси), остяков (хантов), тунгусов (эвенков), бурятов, якутов, делал зарисовки, собирал образцы их одежды, посуды, оружия. И даже... мочи.
Так, на Камчатке информаторы сообщили Миллеру, что в качестве опьяняющего средства камчадалы (коренное население) употребляют мухоморы. Причем не только в натуральном виде, но и в качестве "вторичного продукта", то есть мочи тех, кто накануне мухоморами лакомился. Зачем это делали? Да очень просто: во все времена любая "дурь", от виски до героина, стоила денег, которые не у всех любителей покайфовать водились. Вот и приходилось некоторым бедолагам-камчадалам пить "настойку мухомора" от богатого соседа. Педантичный Миллер изложил эту историю живым русским языком своего времени. Всякий желающий может найти это место в "Истории Сибири", где написано, что на Камчатке "бедные люди пьют сцаки богатых".
Год за годом летели незаметно, но в Петербург, откуда Шумахер продолжал слать Миллеру лучи своей ненависти, возвращаться не хотелось. К тому же в 1742 году в Верхотурье судьба свела Герхарда с его будущей женой, вдовой немецкого врача, которая сделалась его спутницей. Сибирь все более становилась для Миллера "домом родным", он почти не отличался от местных купцов ни видом, ни говором и всюду слыл за своего.
Однако собранный материал требовал, чтобы его превратили в книгу, и Герхард уже знал, как она будет называться. "История Сибири". Первый академический исторический труд, который будет написан и издан на русском языке. В сущности, он был уже почти готов.
В 1743 году, спустя ровно десять лет после своего отъезда, Миллер наконец вернулся в столицу. Он вез с собой десятки сундуков с бумагами и почти законченную рукопись книги, ценность которой, сжав зубы, был вынужден признать даже Шумахер. Еще бы, ведь ее появление произвело в Академии эффект разорвавшейся бомбы!
"Жители Сибири с древнейших времен больше старались прославить себя оружием, нежели описанием своих деяний. В ней не процветали ни науки, ни искусства, да и умение писать большей частью было мало распространено. Поэтому легко рассудить, что о древнейших событиях этой громадной азиатской страны трудно рассказать много достоверного" – так начинался первый том Истории Сибири. И тут же – шах и мат! – Миллер предлагал вполне достоверную историю Сибири со множеством подробностей, написанную в стиле "Истории" Геродота – с пространными рассуждениями о каждом населяющем (или населявшем) эту землю народе.
Правда, ошибок и курьезных фантазий в этих описаниях тоже хватало, и, например, сибирских шаманов Миллер предположительно делал преемниками индийских джайнов, отмечая (конечно же, с точки зрения христианина) общую "бессмысленность" их языческих ритуалов. Однако большинство "главок" (а Миллер, как и "отец истории", писал маленькими главками, a la Геродот) до сих пор содержат увлекательную информацию, которая актуальна и для современных историков. Но для них, наверное, самое интересное в этой книге – приложения, те самые "источники", которые Миллеру удалось собрать за десять лет. Древние письма, летописи, мемуары путешественников. Он привез их из Сибири "38 фолиантов". Увы, большую часть Академия решила не публиковать, и снова отправила в архивы – пусть не в сибирские, а в петербуржские, но от того не менее глубокие. Говорят, где-то там они до сих пор и лежат – и лишь сейчас, по прошествии трех столетий, эти сокровища вроде бы собираются "разобрать" и подготовить к печати.
Академический мордобой
Казалось бы, Миллер вернулся из Сибири победителем. Но Шумахер по-прежнему был жив-здоров и занимал пост ректора Академии. Разве что характер у него с годами испортился еще больше. Но бог бы с ним, с Шумахером – вокруг Академии теперь, после восшествия на престол Елизаветы Петровны, творились дела и почуднее.
Пожалуй, самое неприятное было в том, что просвещение вошло в моду, и полуграмотные вельможи принялись наперебой покровительствовать наукам, желая видеть в Академии побольше своих соотечественников. На немецких ученых (особенно на тех, кто не говорил по-русски и не участвовал в светской жизни) смотрели косо. В эту "струю" очень хорошо попал юный Ломоносов, который как раз вернулся в 1741 году, окончив обучение в Германии. Юноша сразу почувствовал свой шанс и начал плести против Шумахера интриги, а вскоре написал на него донос – с обвинениями в растрате казенных средств. Как любого правителя-долгожителя, Шумахера в Академии недолюбливали многие, так что вскоре составилась "партия" против ректора, в которой Ломоносов, хоть и числился на должности адъюнкта, играл первую скрипку.
Начались скандалы и даже стычки, во время одной из которых молодой русский ученый (в полном соответствии со своей фамилией) основательно подправил профиль какому-то немецкому академику, а может и двум – силы у него хватало.
За эти богатырские подвиги, а также за доносительство Ломоносова посадили на гауптвахту, а против Шумахера начали проверку. Никаких злоупотреблений за ректором не обнаружилось, разве что пропали бесследно сто литров чистого спирта в химической лаборатории, но это в России никак нельзя было счесть за преступление. Впрочем, и Ломоносова вскоре выпустили (заставив, правда, публично извиниться за мордобой) – при дворе у него уже были влиятельные покровители. Вскоре Ломоносов сам стал академиком, а после написания панегирика "Слово похвальное императрице Елизавете Петровне" его карьера стремительно пошла вверх, чтобы впоследствии достичь всем известных вершин.
На фоне этой катавасии Миллер чувствовал себя довольно неуютно. Сперва он рассчитывал, что после его возвращения удастся настоять, чтобы в Академии открыли исторический департамент – и, конечно, втайне надеялся его возглавить. Однако Шумахер все еще был на месте, и его ненависть к неудавшемуся зятю не растворялась ни во времени, ни в казенном спирте. Предложение Миллера отвергли. В то же время и стремительно "идущий в гору" Ломоносов, когда кто-то сказал о Герхарде, что, мол, "этот немец после своих путешествий по Сибири знает Россию лучше любого русского", тоже Миллера яростно невзлюбил.
Видя, что особых надежд нет, он уже было засобирался домой, в Германию, думая хоть там перевести на немецкий и издать книгу о Сибири. Но вдруг улыбнулась удача: в 1746 году по приказу императрицы Шумахера перевели на должность "директора", а Академию наук возглавил Кирилл Разумовский, 18-летний брат фаворита Елизаветы, Алексея Разумовского. Он, конечно, стал лишь формальным главой Академии, которой, как и прежде, управлял Шумахер, но зато человеком Разумовский был добрым и отзывчивым. Именно он и предложил Миллеру должности ректора университета при Академии наук и придворного историографа, причем с весьма солидным окладом. Для этого надо было всего лишь принять российское подданство, на что Герхард охотно согласился – и вскоре его стали называть Федором Ивановичем. За тысячу рублей в год, что по тем временам было совсем не плохо.
Нормандская теория
Что должен был сделать Миллер как придворный историк? Разумеется, написать первую в истории – историю государства Российского! Если получилось с "Историей Сибири", должно получиться и с историей страны – так, вероятно, считали при дворе. Правда, "Историю Сибири" там еще никто не читал – она только готовилась к изданию. Но отзывы других академиков на труд Миллера были благоприятными, им доверяли.
И все-таки доверяй – но проверяй.
В качестве "пробного шара" на торжественном собрании по случаю 25-летия Академии (и именин императрицы), намеченном на 6 сентября 1749 года, должны были прозвучать две речи: Ломоносова – "Слово похвальное императрице Елизавете Петровне" и Миллера – "О происхождении народа и имени русского". Почему Герхард (то есть, конечно, Федор Иванович – хотя происхождение этого имени тоже не вполне очевидно) взялся за такую "скользкую" тему, неизвестно. Но, пожалуй, лучше бы он этого не делал.
До него об этом уже писал специально приглашенный Петром I немецкий историк Готлиб Байер, который на основании "Повести временных лет" рассказал о призвании на Русь варягов в 862 году. "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами" – это оттуда. Там же, в "Повести временных лет", перечисляются русские послы, которые до 912 года ездили в Константинополь: Карл, Инегельд, Фарлаф, Фрелав, Руар, Фост, Стемид – сплошь скандинавские имена. Ну а в книге "Об управлении империей" императора Константина, где рассказывается о народах к северу от Константинополя, довольно четко разделены славяне и росы, то есть потомки Рюрика, княжившие тогда на Руси. Получается, что и государственность, и само название "Росы" пришло в Россию из Скандинавии…
Да, Байер об этом всем давно написал – но как? По-немецки. Конечно, его статью никто из русских патриотов не читал, иначе скандал случился бы на четверть века раньше.
Но Миллеру как добросовестному историку аргументы Байера казались безупречными, и он не видел в них ничего обидного для России. Мало ли как у кого зарождалось государство? В конце концов, Англия тоже во многом стала единой благодаря нормандскому завоеванию. Но он не учел, что живет в период "патриотических" настроений, борьбы со всем "иностранным", да еще как раз после долгих войн России и Швеции (тех же скандинавов). И Ломоносов, который куда лучше, чем Миллер, понимал, "куда ветер дует", едва ознакомившись с проектом речи, обрушился на него с яростной критикой.
Суть возражений Ломоносова, если выразить их в нескольких словах, сводилась к тому, что "этого не может быть – потому что не может быть". По его мнению, и русы, и славяне – потомки одного народа, и никто никого княжить не звал, а если и звал, так Рюрик и его братья тоже были славянами, просто родом с восточного побережья Балтики. Впрочем, в истории Ломоносов, прекрасный химик и талантливый поэт, разбирался слабо и не слишком ею интересовался. Для него было важно другое: в "импортном" происхождении русской государственности он, как и многие другие патриоты, усматривал оскорбление самой России.
Скандал, устроенный Ломоносовым, наделал столько шума, что Академия немедленно назначила комиссию (которую опять же возглавил Ломоносов – он везде успевал), и та вынесла вердикт: работу Миллера "отнюдь поправить неможно так, чтобы льзя было ее публиковать в собрании академическом".
А вскоре последовали и "оргвыводы": Миллера разжаловали из профессоров в адъюнкты, уменьшили ему жалование, и начали против него расследование по поводу расходования казенных средств в десятилетней сибирской экспедиции. Однако и Ломоносову не пришлось долго радоваться. Восхищенная его патриотической позицией императрица поручила ему самому написать Русскую историю.
История, как уже говорилось, Ломоносова абсолютно не интересовала. В письмах к Ивану Шувалову он умолял избавить его от поручения – но что приказано императрицей, того не миновать. В итоге Ломоносов как-то выкрутился: составил свою "Древнюю российскую историю" (правда, только до Владимира Святого) из цветастого пересказа летописей и беспомощных критических рассуждений о том, "происходит ли род Рюриковичей от императора Августа, или все-таки нет?" Бросив работу на середине после смерти Елизаветы, он забыл о ней как о страшном сне.
Миллера же продержали в опале не слишком долго – в конце концов другого столь же профессионального историка в России не было, и все ждали от него издания "Истории Сибири". Да он и сам образумился – и про "призвание на Русь варягов" больше старался не упоминать. В 1760 году им наконец была закончена и напечатана книга о Сибири, затем подготовлена к изданию "История" Татищева, началась работа над циклом статей "Опыт новейшей истории России", от Смуты до современности… Когда в 1762 году на престол взошла Екатерина, с которой Миллер был прекрасно знаком еще с тех времен, когда она юной принцессой приехала из Германии в Петербург, его жизнь кардинально изменилась. Теперь никто не мог совершать на него никаких нападок. Да и кто бы осмелился? Шумахер давно отошел в мир иной (как говорят у немцев, "посмотрел на редиску снизу"), а Ломоносов, хоть и продолжал делать "немецкому академику" гадости, на рукоприкладство способен теперь по немощи не был. Вскоре, в 1765 году, он тоже последовал за Шумахером. Миллер пережил их всех – и дожил до 77 лет, скончавшись в Москве, где служил главным надзирателем Московского Воспитательного дома, осенью 1783 года. Он умер в чине действительного статского советника, награжденного орденом Владимира III степени, в полном достатке и благополучии, потому что больше никогда не вспоминал о непатриотической "нормандской теории", которая чуть было не доставила ему столько хлопот.
