Виль Липатов – популярный писатель позднего СССР, создавший образ доброго милиционера Анискина и пламенного комсомольца Столетова. Сибирь.Реалии рассказывают об одном из самых кинематографичных советских авторов, который идеально овладел искусством "лакировки действительности", обслуживал тогдашнюю систему, но при этом не чувствовал себя в той эпохе уютно и к 52 годам довел себя до полного саморазрушения.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм
Это было невероятно скучное время – 70-е годы ХХ века в Советском Союзе. На всей территории огромной страны не происходило примерно ничего интересного, только сменяли друг друга одинаковые пятилетки и Брежнев в телевизоре все тяжелее ворочал языком.
Это время принято называть "застоем", оно началось 18 мая 1967 года, когда Андропов возглавил КГБ, а закончилось 11 марта 1985-го, со вступлением Горбачева в должность генерального секретаря КПСС.
Придя к власти, молодой генсек первым делом объявил сухой закон, пытаясь спасти от исчезновения советский народ, который почти поголовно спивался и не мог не то что строить коммунизм, а хотя бы пройти 200 метров не качаясь, во время "ноябрьской демонстрации". Народ пил из-за того, что страшно скучал в условиях "развитОго социализма", среди множества "отдельных недостатков", в атмосфере постоянного вранья и компромиссов, где главной проблемой был дефицит радости.
Писатель Виль Липатов был со своим народом и пил так же много, как самый вместительный пролетарий. При этом он блестяще описал процесс опохмелки и запоя в своей повести "Серая мышь", посвященной одному дню из жизни четырех деревенских алкоголиков, – почти такая же вершина отечественной абстинентной прозы, как "Москва – Петушки".
"Схватив бутылку лапищей, Устин Шемяка сорвал зубами пробку, выплюнув ее на землю, бережно передал бутылку Ванечке:
– Наливай, зараза!
Ванечка на секунду благоговейно замер… Он всегда разливал водку, среди пьющих мужиков славился тем, что умел разливать на глаз любое количество спиртного с такой точностью, что промеры спичкой показывали абсолютную равность, и пьющие уважительно шептали: "Глаз-алмаз". Был случай, когда Ванечка разлил три бутылки "Столичной" в одиннадцать стаканов так, что в последней бутылке не осталось ни капельки, а стаканы содержали ровно по сто тридцать шесть граммов…"
Это воскресное утро в деревне, девять часов, день только начинается, и напрочь спившийся бывший директор завода принимает свой первый стакан:
"…в обморочных глазах Семена светилась яростная решимость, подбородок задрался, руки были по-солдатски прижаты к бокам.
– Ставь на землю! – хрипло попросил Семен и осторожно лег грудью на землю. – Поближе ставь!
На землю Семен Баландин лег потому, что не мог держать стакан в руках – так они тряслись. Нацелившись, он схватил край стакана зубами, закрыв глаза, сгорбатив худую спину и затаив дыхание, начал пить водку так, как теленок в первый раз сосет мать".
В.Липатов. "Серая мышь"
Но прежде, чем погрузиться в отвратительные подробности советской жизни, талантливо схваченной пером сибирского журналиста, надо, наверное, рассказать, о том, что ей предшествовало и кем были предки этого юноши монгольско-еврейских кровей.
Ближний и Дальний Восток
Задолго до того, как Сталин решил создать на Дальнем Востоке Еврейскую автономную область, туда из мятежной Польши ссылали евреев, участвовавших в восстаниях против русского самодержавия. Никакой другой возможности преодолеть черту оседлости и оказаться в Сибири у них не было. Среди сосланных в Забайкалье в 1864 году оказался прадед будущего писателя, от которого сохранилась только фамилия: Садович.
Известно, что его сын, Иосиф Садович, 1875 года рождения, женился на монголке (или бурятке) и купил пароход, ходивший по Селенге и Амуру. Это предприятие приносило столько прибыли, что в начале ХХ века семья обзавелась участком земли в Палестине. С Дальнего Востока на Ближний Восток Садовичи ездили как на дачу. Мать писателя, Сарра Иосифовна провела в Палестине несколько детских лет, но после Февральской революции 1917 года отец зачем-то решил вернуть её в Россию. Саре было 20 лет, когда она встретила молодого журналиста и коммуниста Владимира Липатова. Встреча произошла в Чите, где 10 апреля 1927-го родился мальчик, названный по-модному, в честь В(ладимира) И(льича) Л(енина) – Вилем.
Свою мать Виль Липатов позднее изобразит в образе сельской учительницы Серафимы Матвеевны Садовской:
"Директор Чила-юльской средней школы Серафима Матвеевна Садовская была знаменита тем, что никогда и нигде, кроме классных комнат, никто не видел ее без папиросы в зубах. Шла ли Серафима Матвеевна по улице, сидела ли в задних рядах клуба, заседала ли на сессии поселкового Совета, ругалась ли со школьниками в коридоре школы, таскала ли воду для поливки огорода, стояла ли в очереди за хлебом – у нее изо рта всегда торчала закушенная желтыми зубами папироса "Беломорканал".
Изменив имя матери, писатель "замаскировал" еврейские корни своей героини. Со временем он в совершенстве овладел искусством аккуратного вымарывания "лишних деталей", закругления биографии в "правильную сторону". Без этой способности советский писатель не имел никаких шансов сделать карьеру. Как известно, действие многих книг Липатова происходит в Нарымском крае, куда он с матерью переехал незадолго до войны. По некоторым намекам самого Липатова можно догадаться, что это была ссылка, но ни в одной его книге не встречаются ссыльные герои и вообще на берегах Оби (судя по его произведениям) никогда не было лагерей.
Впрочем, их не было и в книгах других, "более маститых" писателей. А если лагеря изредка и становились местом действия произведений в духе социалистического реализма, то ЗК, там сидевшие, оказывались практически такими же хорошими советскими людьми, как рабочие или колхозники.
Одним из литературных учителей молодого Липатова был читинский писатель Георгий Шелест, который один раз в жизни прославился как автор первого опубликованного в советской печати рассказа на лагерную тему.
"5 ноября 1962 года, т. е. за одиннадцать дней до выхода одиннадцатой книжки "Нового мира" с "Одним днем Ивана Денисовича", газета "Известия" в своем вечернем выпуске напечатала рассказ никому не ведомого читинского писателя Георгия Шелеста "Самородок" – про то, как зэки в лагере на Колыме, найдя золотой слиток в полтора килограмма, сдали его властям: "Что бы с нами ни было, мы коммунисты…".
Александр Солженицын объясняет эту публикацию стремлением главного редактора "Известий" А. И. Аджубея перехватить инициативу ("вставить фитиля"), обскакать Твардовского уже после трудного пути и выхватить приз первым.
И, хотя Варлам Шаламов в письме Солженицыну тогда же назовет этот рассказ "омерзительным", все равно первопроходцем лагерной темы в литературе придется считать именно Шелеста, литератора скромного дарования и пестрой, как у многих тогда, судьбы".
Сергей Чупринин. "Оттепель. Действующие лица".
Георгий Шелест родился в Томске, жил в Иркутске и в Архангельске, где опубликовал книгу "Неоконченный путь" (1935) – о героях Гражданской войны. Впрочем, это не спасло его от ареста.
"Обвиняли меня, – писал Шелест уже в пятидесятых годах своему брату, – Ежовские палачи немного-немало в организации вооруженного восстания. Вели следствие чуть не год, требуя, чтобы я подписал написанные ими протоколы. Били меня страшнее, чем "сидорову козу". Вышибли зубы, довели до состояния не человека, а подобия его. И если бы я подписал всякую липу, меня бы шлепнули. Но я выдержал все, на меня плюнули и отправили в лагерь без суда".
За первой отсидкой последовала вторая, в итоге, проведя в лагерях почти 15 лет, Шелест был освобожден по амнистии в 1954 году. На свободе он продолжил писать книги о революции, Гражданской войне, героике социалистического созидания: "Немеркнущие зори" (М., 1959), "Манящие огни" (1960), "Конец рыжего идола" (Хабаровск, 1962).
Умирая, этот коммунист железного закала (как Шелест себя называл) оставил в наследство начинающему писателю В. Липатову… полное собрание сочинений Ленина. "Оно сейчас перед моими глазами – на каждой книге что-нибудь написано. На первой же такая надпись: "Будь ленинцем, Вилька!" – вспоминал Липатов.
Ещё одним "литературным маяком" Липатова был его тесть от второго брака Вадим Кожевников, тоже уроженец Томска, "взлетевший" в 1949 году до главного редактора журнала "Знамя". Его перу принадлежали романы о "доблестных чекистах" – "Знакомьтесь, Балуев" и "Щит и меч". По мнению Юрия Нагибина, "Кожевников… многие годы был эталоном плохой советской литературы; так дурно, как он, никто не писал, даже Марков, даже Стаднюк, даже Алексеев. Хотя от природы он был талантлив".
Этот человек, 35 лет возглавлявший толстый журнал (при Сталине, Хрущеве, Брежневе, Андропове и Черненко) и передавший в КГБ рукопись романа Гроссмана "Жизнь и судьба", сыграл важную роль в продвижении своего зятя в большую советскую литературу.
"Деревенский детектив"
Особенно ярко липатовский талант ненавязчивой "лакировки действительности" проявился в повести "Деревенский детектив" и других рассказах, посвященных участковому со смешной фамилией Анискин. Обаятельнейший актер Михаил Жаров сыграл в экранизации "Деревенского детектива" добродушного, но проницательного дедушку в погонах. Участковый Анискин свободно заходит в любой дом и влезает в душу к каждому обитателю деревни. От него ничего не скроешь. Он людей "насквозь видит", потому что олицетворяет власть и традиционные ценности. В киноповести "Анискин и Фантомас" участковый не только раскрывает преступление, но и вскрывает его идеологическую подоплеку – бездуховное западное кино.
"И что это вообще, друзья-товарищи, получается! В кино пойдешь – тебе или Фантомаса, или шпиона показывают, книгу откроешь – опять шпионы… Почему так получается, что раньше мальчишонки играли в "Чапаева" или в "Красных дьяволят", а теперь в Фантомаса? Какой министр за это ответить должен? А как же! Ведь Голиков как рассуждал? А вот так: "Я мальчишонкам голову фантомасами заморочу, на грабеж их сподвигну, деньги схвачу – и все! Мальчишки несовершеннолетние, им больше колонии не дадут, а я, Голиков, сижу при больших деньгах…"
Прототипом Анискина, скорее всего, был комендант деревни Тогур (Нарымский край), где Липатов окончил среднюю школу. По крайней мере, хорошо помнившие времена спецкомендатуры старожилы деревни, с которыми автор этих строк общался в начале века, были убеждены, что липатовский участковый списан с коменданта Тогура – в то время, когда "Вилька" учился в школе, комендант был такой же толстый и такого же возраста, как главный герой "Деревенского детектива". Вот только с жителями деревни "настоящий" Анискин не церемонился: ударить кулаком в ухо для него было нормальным способом поддержания разговора. И ещё одна важная деталь: комендант разъезжал по деревне на белом коне, которого любил пустить вскачь на человека, прижать того к стене и в этом положении вести "воспитательную беседу".
Изобразить такого персонажа добрым и сострадательным гуманистом, чуть ли не деревенским праведником, было одним из самых высоко ценимых талантов советского писателя. Авторы, которым лучше других удавалось очеловечить чекиста или милиционера, получали Государственные премии. Но в конце сороковых – начале пятидесятых Виль Липатов о госпремии ещё не мечтал. Он только делал первые шаги в журналистике.
"Продукт эпохи"
К 25 годам Липатов становится штатным сотрудником томской областной газеты "Красное знамя" и почти в каждом номере публикует заметки и очерки о "людях труда".
Это был самый ходовой товар советской журналистики – перевыполняющие план доярки, механизаторы, строители, рабочие, инженеры и другие "герои пятилеток". Чтобы "заслужить" внимание журналиста, они должны были давать 150–200 процентов плана и желательно завершать "пятилетку за три года". Логики в этом не было никакой. Зачем нужен план, если в газетах воспевают тех, кто его "перевыполняет"? Но газету курировала не кафедра логики, а отдел пропаганды обкома КПСС. Оттуда требовали "больше героев труда", и молодой журналист Липатов исполнял указания партии. Утром он обзванивал предприятия города и области, собирая информацию о "передовиках производства", а к обеду создавал очередной производственно-романтический образ строителя коммунизма. И все были довольны. Говорят, самые любопытные передовики иногда заходили в редакцию посмотреть на того, кто так красиво (пусть и непохоже) их описал. Ну, и выпить с автором. Говорят, Липатов почти никогда не отказывался от таких предложений. Томский журналист Виктор Лойша в своем очерке "Виль Липатов как продукт эпохи" рассказывает о встрече с писателем, когда тот, уже будучи известным литератором с регалиями, посетил Томск в 1969 году.
"Я тогда работал в газете "Молодой ленинец", и мне поручили пригласить знаменитость на встречу с редакционным коллективом. Я перешел улицу и оказался в гостинице "Сибирь", где остановился герой.
В просторном номере было не убрано и, в общем, неряшливо. Липатов возлежал на диване, а в кресле напротив сутулился неприметного вида мужичок. На столике высились несколько бутылок шампанского.
– Знакомьтесь, – сказал мэтр, – Володя Перемитин, мой земляк. Из Тогура. В одном классе учились. Тоже из ссыльной семьи. Только он из кулаков, а я – из ленинцев.
Я объяснил цель своего визита.
– Когда встреча? – спросил Липатов.
– В любое удобное для вас время.
– Тогда подлечусь немного, и пойдем. Подождите, дело недолгое...
Он взял открытую бутылку, морщась, налил стакан, выждал, пока осядет пена, долил еще и залпом выпил. Тут же вскочил и бросился к раковине. Его вырвало.
– Извините, молодой человек... Все по сценарию. Первая – колом. Ничего, вторая уляжется.
Теперь он наполнил уже три стакана и один пододвинул мне.
– Ну, за здоровьичко...
В этот раз игристый напиток прошел нормально и, судя по всему, достиг цели. А после следующей порции глаза Липатова заметно повеселели".
Его способность пить и писать очерки и рассказы практически в любом состоянии ставит Липатова вровень с такими писателями-пьяницами, как Довлатов или Фицджеральд. Таланта у него было явно побольше, чем у его учителей-совписов, а искрометные сценки из деревенской (в основном) жизни говорят о большой наблюдательности рассказчика.
"На большинстве сосновцев были большие маски из папье-маше, оптом закупленные заведующим клубом несколько лет назад. Этих масок в наличии имелось сорок, и час назад в кабинете завклубом, где распределялись маски, можно было услышать: "Постойте, Михеев, вы же в прошлом году были овцой. Как вам не ай-яй нынче отказываться от свиньи?"
Ещё ему хорошо удавалось описание всякой колхозной техники, начиная с дебютного рассказа "Самолетный кочегар", герой которого мечтает стать трактористом, и до зрелого романа "И это всё о нем", где техника становится вполне самостоятельным "персонажем".
"Степанида" сзади казалась нелепой, как все трелевочные тракторы, которым рабочее предназначение отрубило хвостовую часть. Впечатление было такое, словно легкомысленные люди взяли нормальный человеческий трактор и, пребывая в юмористическом настроении, шутки и развлечения ради подкоротили его… Кургузый, заносчивый, как щеголь в тесном фраке, трактор "Степанида" катился бодрым колобком по пням и ямам, по кочкам и бревнам, по лужам и мелколесью в прозрачный сквозной сосняк".
А самое важное – и то, что сделало его книги "кинематографичными", – это характеры героев, пусть и "отлакированные", но все равно очень живые и явно списанные с натуры. Как, например, удивительный комсомолец Евгений Столетов, которого в экранизации сыграл секс-символ советских 70-х Игорь Костолевский. Следователь Прохоров, расследующий гибель Столетова, задается вполне сюрреалистическими вопросами, почему Евгений "вырезал негров (то есть наклеивал их изображения в кабине своего трактора) и любил карманные фонарики?"
"– Он с пяти лет любит негров… А карманные фонарики… – медленно ответила Евгения Сергеевна. – Я всегда любила читать ему вслух, и Жене исполнялось пять лет, когда я прочла "Хижину дяди Тома"… Я читала ему "Хижину дяди Тома", а он ложился на коротенькую кушетку, ставил ноги на теплый бок печки – там до сих пор видны углубления… Мы долго-долго читали…"
В общем, актерам здесь было что играть, и постановки "по Липатову" полюбились советскому зрителю своей живостью и свежестью, хотя они, конечно, уступали "Калине красной" и другим фильмам Шукшина по глубине и пронзительности. Но это как разница между талантом и гением. Липатов был просто талантливым писателем, использовавшим возможности своего времени для того, чтобы достичь успеха и жить в свое удовольствие. Правда, ему не было дано наслаждаться успехом долго. В 52 года он умер – "от тромба", или от почек, или от других последствий злоупотребления алкоголем (некоторые утверждают – наркотиков). Ему было неуютно в своей эпохе, как и многим другим его современникам.
"На одном из съездов писателей он в кулуарах якобы сказал: "Раньше как было? Каждый монарх считал счастьем для себя процитировать писателя. А сейчас выступает Марков (с 1971 г. первый секретарь Союза писателей СССР) и цитирует Брежнева".
Как и многих других, его не покидало ощущение, что страной правит скучное, мелкое и к тому же впадающее в маразм зло. Но он сам и обслуживал эту систему, поэтому не видел другого выхода, кроме медленного саморазрушения. Этот конфликт с последствиями собственного внутреннего компромисса можно почувствовать при чтении липатовской прозы, и, наверное, именно поэтому читать её сегодня не хочется. В отличие, скажем, от Шукшина.
Однако в истории Анискина не так давно случилось неожиданное продолжение. В 2016 году кино про советского участкового буквально всплыло на поверхность – в ста километрах от Исландии рыбаки выловили бобину с копией фильма "Деревенский детектив". Как будто бы где-то там, на дне моря, лежит затонувшая советская Атлантида.
Этим событием вдохновился американский режиссер Билл Моррисон, который снял документальный фильм A Village Detective (2018).
В результате, совершенно мистическим образом, Виль Липатов и его герой ненадолго вынырнули из забвения, куда они ушли вместе со своей эпохой.
