Восток и Запад
Стоит на берегу Амура нанайское село Найхин. Улицы вытянулись вдоль протоки. Главная носит имя снайпера Максима Пассара – он погиб в 19 лет, но до того застрелил 237 немецких солдат и офицеров. Кроме него, на всю Россию прославились два нанайца – проводник Дерсу Узала и певец Кола Бельды. Последний, правда, пел больше о чукчах и предлагал возлюбленной увезти ее в тундру, до которой от юга Хабаровского края, где расположен Нанайский район, тысячи километров. Так уж привыкла публика – если коренные народы, то непременно тундра и олени. Хотя самим нанайцам роднее тайга – ель, кедры, березы.
Амур здесь разбивается на множество проток с островами и заливами, достигая в ширину десяти километров. Раньше нанайцы селились на правом берегу: там легче рыбачить, а водный лабиринт защищал от врагов. Великая река и ее притоки были источником жизни – на каждого члена семьи в год вылавливали не менее полутора тонн рыбы. В 1930-е годы нанайцев переселили на левый берег, вдоль которого прошла дорога между Хабаровском и строящимся Комсомольском-на-Амуре.
– Было около полутора тысяч селений, а после перемещения их можно по пальцам перечесть, – вздыхает Андрей Бельды. – Европейская культура так нахлынула, что расхлебываем до сих пор.
Худощавый, подвижный пенсионер со сверкающей лысиной, жидкими седыми усами и бородкой похож на китайского мудреца из фильмов про кунг-фу. Раньше он работал в районном центре нанайской культуры, да, по сути, сам был этим центром – худруком, штукатуром, кочегаром. Сейчас Андрей спасает наследие своего народа самостоятельно, не только без помощи районных чиновников, но порой и вопреки им. Ставленников государства он недолюбливает – особенно после ареста в 2020 году популярного губернатора Хабаровского края Сергея Фургала. Массовые акции в его защиту ничего не изменили.
– Стена из Москвы непробиваема, – качает головой Бельды. – На Дальнем Востоке своя политическая игра, на Западе – своя. Я много раз бывал на Западе. Там у людей иные ценности.
"Западом" нанайцы, как и многие жители Дальнего Востока, называют европейскую часть России, под источниками "разрушительной европейской культуры" часто имеют в виду Москву и Питер. Ведь эти города куда ближе к Лондону и Парижу, чем к Хабаровскому краю. Неприязнь к москвичам, отжимающим на Дальнем Востоке бизнес и решающим за местных, как им жить, тут причудливо наслаивается на телевизионные обличения "бездуховного" Запада, и даже разговоры о европейских "фашистах" сливаются с жалобами на столичных генералов и депутатов.
Андрей Бельды гордо называет себя оппозиционером и не боится обличать чиновников. Но есть занятия важнее, чем биться в "стену из Москвы". Он играет на старинных инструментах, помогает молодому лингвисту, переселившемуся "с Запада" в соседнее село, и проводит фестивали полынного супа, который для нанайцев – не просто еда. А еще – хоронит близких, погибающих на войне почти в семи тысячах километров от дома.
Князевы люди
Круглолистная полынь – раскидистая, выше человеческого роста – колышется за домом Андрея Бельды. Для супа он берет молодые метёлочки, которые еще не цвели.
Собирает в мае и замораживает впрок в холодильнике. Рецепт полынного супа прост: рыба, древесные грибы мого, полынь, черемша и мука. Иногда добавляют картофель – как замену традиционного нанайского ингредиента, местного корнеплода дудусэ. Чтобы убрать лишнюю горечь, полынь дважды погружают в кипяток, а отвар сливают.
– Почему мы оппозиция? Нами невозможно управлять. Мы работаем не где скажут, а безвозмездно, с теми, кому это нравится. Не начальники, не подчиненные, – рассуждает Андрей, пока жена вынимает вареную рыбу из бульона и тщательно извлекает кости. – Хочется, чтобы нас хотя бы воспринимали как людей. Но здесь поддерживают только угодных властям. Традиционные нанайские игры мы проводим за свой счет. В школе такой программы нет. Фестиваль полынного супа сами придумали. Администрация района запретила директорам клубов и школ с нами работать. Но мы договорились на уровне края и в феврале 2019 года провели фестиваль в Хабаровске.
Во дворе скулят ездовые собаки. Когда-то нанайцы не мыслили жизни без них. В мифах Приамурья собаки превращались в людей, а люди – в собак, на небе обитала железная сука Сэлэмэ Вэчэ, пожирательница светил, с помощью верного пса шаманы искали человеческие души. Теперь Андрей – единственный в Найхине обладатель такой своры.
– Здесь была развитая культура, обработка золота и серебра, – вздыхает Бельды. – Археологи нашли зеркальце с изображением 11 музыкальных инструментов.
Приамурье было заселено еще в раннем неолите. Первые петроглифы Сикачи-Аляна датируются XII тысячелетием до нашей эры. На огромном пространстве междуречья Амура и Енисея формировались родственные тунгусо-маньчжурские народы: эвенки, орочи, удэгейцы, нанайцы. В слове "нанаец" два корня: "на" – земля, "най" – человек. C XVII века за контроль за их землями боролись Россия и Китай. Предки нанайцев платили ясак империи Цин, таежные шаманы учились у китайских торговцев, вплавляя в ритуалы элементы буддизма и украшая священные места иероглифами. После подписания в 1860 году Пекинского трактата граница двух империй разделила этот народ. Сейчас более 11 тысяч нанайцев проживают в России, а около пяти тысяч – в Китае, в провинции Хэйлунцзян.
Нанайцы жили родами, названия которых сохранились в фамилиях. Самый многочисленный – Бельды, священным животным которого был тигр. В районном центре нанайской культуры Бельды обозначены как "князевы люди".
Несмотря на удалённость от "Запада", сталинских репрессий нанайцы не избежали. Контролировать народ помогал выдающийся этнограф Альберт Липский, который владел местными языками и знал многих шаманов. С 1922 года он работал на ГПУ под оперативным псевдонимом Паксинай, что в переводе с нанайского означает "мастер", "талантливый человек". Собирать этнографические материалы ему помогал шаман Богдан Оненко из села Найхин. С подачи Липского он снимался в фильмах и даже ездил в Москву. Во второй половине 1920-х годов шаманов лишили избирательных прав, в 1930-х исключили из колхозников, а во времена Большого террора многих арестовали. В конце 1937-го года Богдан Оненко был расстрелян.
– Шаманов убивали без суда и следствия, шаманские вещи отбирали, – поясняет Бельды.
Его деда по материнской линии, первого главу Нанайского района Богдана Ходжера, расстреляли в 1938 году. Родителей после войны отправили заселять отвоеванную у Японии южную часть Сахалина. Прежних жителей депортировали, взамен завозили сотни тысяч советских граждан.
– Бросили их на открытый берег, без продуктов. Вручили лопаты, вилы, топоры и уехали, – рассказывает Андрей Бельды. – Несколько барж утонули, никто людей не спасал. В 1960-м разрешили вернуться обратно, на родину. Некоторые наши родственники до сих пор на Сахалине.
Сам Андрей родился в 1966 году, став десятым ребенком в семье. До работы в центре нанайской культуры служил в Красной армии и трудился в совхозе.
Сталина Бельды не осуждает, противопоставляя мифическое бескорыстие вождя жадности нынешних "миллионеров". Сейчас в родном крае правила диктуют "варяги", а за его пределами нанайцы сталкиваются с расизмом.
– Вот уже тридцать лет мы живем в новой России, матери наших народов. Сплотила навеки великая Русь, – подытоживает Бельды свой краткий курс нанайской истории. – Мы не знаем родного языка, не знаем культуры, забыли традиции, обряды.
И тут же добавляет:
– А вообще, у нанайцев правило: начальник сказал – мы должны сделать молча и беспрекословно. Нет у других народов такого повиновения, как на Дальнем Востоке. Здесь культура другая. Не на законе, а на уважении, традициях.
Далекая война
Повиновение государству родственники Андрея доказывают делом. По его словам, в Донбассе они воюют более трех лет, начав еще до вторжения.
– Слава Богу, мы живем не там, где забыли историческую данность. Здесь учителя советской школы хорошо поработали. Мы знаем историю своего государства. Наши люди, не задумываясь, пошли воевать. Без вопросов. Никто не "косил", не убегал. Мои два племянника и зятек убиты на СВО.
Погибшие попали на войну по мобилизации. По словам Бельды, в районе забрали не один процент военнообязанных, как обещал министр обороны, а каждого пятого. Другие нанайцы подтверждают, что военкомат хватал всех, кого только мог.
– Тут призывали даже покойников, – усмехается Андрей. – Прислали повестки давно умершим. Молодые, старики – все пошли. Потом уже из Хабаровска лишних – инвалидов, учителей – вернули. Во время войны у всех народов были предатели. Только не у малочисленных народов Севера.
Лицо Андрея суровеет, губы вытягиваются в нитку.
– В Бурятии почему-то сжигали военкоматы. А Дальний Восток – территория ответственных, серьезных людей.
Серьезных дальневосточников Бельды противопоставляет "западным" чиновникам и пропагандистам, которых и обвиняет в военных неудачах:
– По телевизору врут. Соловьева я бы вообще расстрелял. Против нас пятьдесят стран натовских, а мы не готовы. Чиновники Минобороны не воевали, даже не учились в военных академиях.
Уважает Андрей разве что вагнеровцев, за день без боя взявших Ростов-на-Дону. Гибель в авиакатастрофе их лидера Евгения Пригожина он считает "если не подставой, то хорошо продуманной операцией, публичной казнью". В подобных структурах Бельды видит альтернативу нынешней верхушке:
– Власть надо менять. Чтобы пришли трезвомыслящие люди. Но политика должна остаться прежней. Наши цари веками приобретали территорию, а ее отдают по кусочкам. Амурские острова, на которых погибло столько воинов-пограничников, Китай взял без войны. Вся тайга туда уходит, вся электроэнергия Нижне-Бурейской ГЭС. Что творится на границе вдоль железной дороги, сколько тысяч гектар леса пропало! Что китайцы не могут вывезти, тупо гниет на складах. Газопровод от Сахалина в Китай мимо нас проходит, а газ по всему Хабаровскому краю провели лишь в одно село Бельго. Там, где мы устроили пятый фестиваль полынного супа.
Осторожный собеседник
В Нанайском районе взгляды Андрея Бельды на войну разделяют многие. Но не все.
– Добровольно идут воевать потому, что деньги платят. Иначе бы никто не поехал, – нанаец средних лет говорит опасливо, боясь случайных ушей. – Жизнь тут не сахар, а 200 тысяч рублей – это космос! Детей в институт берут. Конечно, любой родную маму забудет. Но это нехорошо, неэтично. Во время Великой Отечественной шли добровольцами, но тогда на нашу родину напали…
Он оглядывается и переходит на шепот:
– …а тут мы напали на них. По телевизору говорят: "Мы защищаем". Что защищаем? Нас никто не обижает. Украинцы претендуют на самостоятельность. Нас поставь на их место, мы бы тоже поднялись на защиту. Сообщают по телевизору: "Уничтожили тысячу боевиков". Это же братские люди, один народ! Киевская Русь оттуда началась! Роднее никого нет. А мы их убиваем и радуемся.
Мобилизацию нанайцев противник войны считает катастрофой – даже после того, как пожилых и больных, набранных ретивым райвоенкоматом, вернули из Хабаровска домой:
– Молодежи никого не осталось. Это ж не прогулка – воевать.
По его мнению, в будущем люди поймут, в какую ловушку их заманил Путин, но пока президента поддерживает большинство нанайцев. Свои взгляды он публично не высказывает – боится, что донесут.
Дети без истории
– В полиции, рыбинспекции националисты сидят. Крышуют своих бандитов, не пускают аборигенов рыбачить на Амуре, – жалуется Андрей Бельды заезжему журналисту. – Года два назад в Бельго простых рыбаков избили. Приехали следователи из Комсомольска, и все аборигены отказались от показаний. Только один не сдался. Дело завели, но оно заглохло. Как ловили бандиты осетра и калугу, так и ловят.
От критики местных властей он переходит к обличению "Запада":
– Почему Госдума выпускает античеловеческие, негуманные законы? Правит верхушка антинародная!
– И все же вы поддерживаете начатую этой верхушкой войну, – недоумевает гость.
Андрей удивленно вскидывает брови – как можно не понимать таких простых вещей?
– Война – государственная проблема, не частная, – втолковывает он, словно малому ребенку. – Поэтому, несмотря на бездарность Генштаба, Россия возьмет свое.
На вопрос, что россиянам в случае победы делать с огромной территорией, население которой их теперь ненавидит, Андрей отвечает резко:
– При чём тут уважение или любовь, когда речь о территориальной целостности государства!
Последние слова он произносит как заклинание, отбивая такт рукой. Повышает голос:
– Веками приобретала Россия эти территории. Тут ни мораль, ни принципы не важны. Украина раньше существовала?
– Так и Польша, Финляндия – все до падения империи были ее частями. Что их, тащить обратно?
– Если в Польше проблемы возникнут, запросто поедем туда воевать. Поляки за собой не следят. А мы накачиваем газом и нефтью государства, снабжающие Украину оружием.
– Не бесплатно же накачиваем. Денежки-то нужны.
– Все равно эти деньги не идут на благо народа!
– Так огромные средства тратят на войну. Может, их стоило на людей пустить?
– При чем тут люди? – поражается Бельды наивности журналиста. – Речь о стратегии. Там дети без истории, без правды. Ничего святого. Они не знают, что такое Киевская Русь, откуда появился Киев. Это же наша страна. Наша, российская территория испокон веков! А мы должны отмалчиваться, ждать, когда еще и нас рассорят? К этому все идет. Как с нами здесь поступают! Перекрывают горло людям. Рыбачить нельзя, за грибами ходить нельзя, дров нет…
И он продолжает обличать козни Запада.
Пароход любви
Николай Бельды, еще один житель Найхина, похож на постаревшего мальчишку – худой, большеголовый, с порывистыми движениями и могучей копной еще не седых волос. Родился он в 1937 году. В начале войны отца забрали на фронт.
– Помню, как мы его провожали. Как старый пароход уходил во тьму. Воевал он на западе. В 1944-м погиб в Псковской области. Мама осталась с пятью детьми. Она была уже немолодая, лет тридцать шесть.
В детстве Николай говорил только по-нанайски, на русском знал отдельные слова. Через ручей от деревни стояло русское село, но общались дети мало. Да и некогда было – после школы они вместе с женщинами мотыжили колхозное поле взамен воюющих мужчин.
Оставшись без отца, мальчик попал в интернат. В десятом классе впервые влюбился – в девушку Женю, тоже интернатскую.
– Занятия кончились. Она отправлялась домой, в село Маяк, а я оставался сдавать экзамен по литературе. Пошел ее провожать на пароход. Гудок, надо сойти на берег. А я как сел возле нее, так и двинуться не могу. Трап убрали, пароход отошел. Женя лишь вздохнула тяжело: "А как же экзамены?"
Морщинистое лицо Николая преображается живыми, подростковыми чувствами, не угасшими за семьдесят лет.
– Назавтра надо ехать обратно на консультацию перед экзаменом, километров сорок. Парнишки из интерната нашли лодку, парус подняли. По Амуру, под парусом я поплыл учиться. Опоздал. Ведь за любовью я ехал на пароходе, а за знаниями – на парусах.
Николай заразительно смеется.
– Экзамен сдал неважно, но не жалею. Ведь я любил эту девушку и не представлял себя без нее.
После школы Николая направили на стройку в молодой Комсомольск-на-Амуре, а возлюбленную – дояркой в глухую деревню. Там она вскоре умерла: требовалась операция, но автомобильной дороги не было, а на лошади ее не успели довезти до больницы. Николай же закончил педагогический институт и вскоре познакомился с будущей женой, своей коллегой.
– Она работала в Верхней Маноме, в средней школе. Учила детей репрессированных украинцев, заготавливавших лес. Родители за ними ой как следили – попробуй тройку получить. Здесь стояли целые поселки украинцев: Арсеньево, Бихан… Думаю, они были бандеровцами. А дети выросли советскими людьми. Стали начальниками. Многие уехали на Украину. Некоторые возвращались – здесь им нравилось.
С подачи жены Николай Бельды начал сочинять песни на стихи нанайских поэтов. Это занятие и сдружило его с семейным ансамблем Андрея. Сельский оппозиционер приезжает к однофамильцу в гости на своей старенькой белой "японке" с православными иконками на приборной панели, снимает у входа щеголеватую шляпу советского образца. Андрей, как и Николай, в детстве знал только нанайский, но после интерната даже думал на русском. Свой же язык забыл и вернулся к нему уже в зрелом возрасте, когда осознал: нанайская культура под угрозой, ее надо спасать. Ведь нанайским языком сейчас свободно владеет лишь около 300 человек.
– Детей отправляют на войну. Большие деньги платят. Матери плати 50 тысяч в месяц, чтобы выучила язык и говорила на нем в семье, и все наладится, – предлагает Николай, но Андрей лишь скептически качает головой.
Когда он уезжает, вслед машине долго смотрит самая старая жительница села, живущая неподалеку. Она греется на крыльце, надвинув на глаза красный платок, и гладит котенка, привязанного для верности за веревочку. Старушка прожила почти сто лет, но ясно помнит только войну:
– Мужчин не было, всех забрали. Одни дети и девчонки остались. Картошку сажали, капусту, и отправляли на фронт. Ночью рыбачим, утром на работу. Мешки картошки вдвоем таскали. Все здоровье там оставили. Ничего интересного, одни слезы. Хлеба черного давали двести граммов в день на человека. И повар готовил суп. Из полыни.
Главный язык
На столе – тарелки с рыбным филе, грибами, нашинкованной полынью, картофелем. Жена Андрея доделывает нанайские клецки – перемешивает руками сбрызнутую водой муку. Скоро все соединится в кипящем бульоне, и полынный суп будет готов. На угощение Бельды пригласил особого гостя – жителя "Запада", променявшего жизнь в Великом Новгороде на избу в селе Дада.
– Василий Харитонов живет душой нанайца, – восхищается Бельды. – Человек бросил работу, семью, закончил магистратуру в институте лингвистики и теперь преподает нанайский местным детям.
Под визг собак во двор входит крепкий брюнет лет тридцати. На жаре он стягивает футболку, и они общаются с Андреем как старые друзья, переходя с нанайского на русский и обратно.
– Почему я выбрал именно этот язык? Он красивый и относительно благополучный. Он в доступной местности. Я бы хотел погружаться в него все дальше, и это важнее научной работы, – с жаром объясняет лингвист. – Мне нравится, как нанайский захватывает мои мозги.
В Хабаровский край молодого ученого привела работа в Центре возрождения и документации языков России, созданном в 2021 году при Институте языкознания РАН.
– Я сюда переехал по собственному желанию, в здравом уме и трезвой памяти, – клянется Василий.
Поначалу ему не хватало ванной, но со временем Харитонов осознал, что она и не нужна, если есть баня. Он приучился мыться холодной водой из уличной колонки. Недостает разве что дружеского окружения сверстников.
– Остальное здесь в целом лучше, чем в Москве, – подытоживает Василий. – Мне странно, почему люди живут в мегаполисах.
Они с Андреем разливают пиво по кружкам, чокаются, пьют за нанайцев.
– Вроде бы есть образование, а язык нанайский никто не знает, – жалуется Бельды. – Родители дома не говорят, в обществе не говорят, в школе его преподают факультативно, как иностранный. Учат лишь национальные танцы, и то в современной аранжировке. Ассимиляция грозит, полное уничтожение. Что делать, с кого брать пример?
Василий перечисляет языки, которые были на грани исчезновения, но возродились. Самые громкие случаи связаны с волной национализма и обретением государственности – как чешский и иврит. Иных историй успеха мало, но они тоже есть – саамский, маори. О перспективах нанайского он говорит осторожно: если передать язык хотя бы нескольким детям, его существование продлится на жизнь целого поколения. А это уже немало.
Жена Андрея приносит полные миски ароматного, горьковатого супа. Русский и нанаец синхронно берут ложки. За столом они окончательно переходят на нанайский язык, который оба выучили взрослыми и оба пытаются сохранить. Лишь однажды за взрывом хохота Андрей добавляет на русском:
– По-нанайски даже мат звучит музыкально!
И продолжает витиеватую певучую фразу, от которой жена краснеет и лишь молча орудует ложкой.
