За время советской оккупации Эстония пережила две волны массового насильственного переселения в Сибирь. Первая депортация происходила с конца мая 1941 года до самого начала войны с Германией. Вторая пришлась на 1949 год, когда НКВД по новому кругу "зачищало" балтийские республики от "врагов народа" и их родственников.
До своего ареста в 1949 году Велло Хиндреус работал киномехаником в таллиннском кинотеатре "Октябрь". С точки зрения советской власти он был неблагонадежным, его отца и старшего брата осудили за "измену родине" в конце Второй мировой войны, когда Красная армия "освободила" Эстонию.
Велло жил прямо на рабочем месте – в подвале кинотеатра. Поэтому он оставался на свободе несколько дольше, чем планировало НКВД, искавшее его по месту прописки в общежитии.
Весной 1949-го в Эстонии (и других балтийских республиках) началась вторая волна депортации. Велло взяли субботним вечером, после бани. Портфель с грязным бельем – все, что у него было, когда он оказался в товарном вагоне под конвоем охранников. К счастью, отправление поезда в Сибирь задерживалось, и молодому человеку удалось передать записку друзьям, которые привезли ему теплые вещи, деньги и широкоформатный фотоаппарат "Любитель".
Эшелон с депортированными шел на Восток три недели, пока не прибыл на станцию Сон в Хакасии. Почти не знавший русского языка, Велло провел в хакасской глуши 8 лет. Однако не только не пропал в трудной сибирской жизни, но и стал одним из самых уважаемых людей в деревне, как обладатель единственного на всю округу фотоаппарата.
"Все хотели фотографироваться, и свои и местные…" – вспоминал Велло.
В Хакасии он женился на девушке из Эстонии, за годы ссылки у пары родилось двое мальчиков.
Электричества в деревне Сон не было. Велло смастерил фотоувеличитель из керосиновой лампы. Где-то сумел раздобыть бачок для проявки пленки. А фотореактивы ему присылали из Эстонии.
– Раз уж у меня был фотоаппарат, то мне хотелось запечатлеть нашу жизнь в Сибири.
В основном я снимал свою семью, а также сельскую жизнь и людей, которых депортировали вместе с нами. Мы справляли свои летние праздники, Янов день, Троицу.
Отправлялись на природу за пределы села. Там был горный ландшафт, леса мало. Только степь и кустарники. А больше идти некуда. Мы сидели возле этих кустарников, справляли свои праздники.
Когда я снимал, все радовались. Я делал это не для заработка. Даже местных снимал, когда они очень просили: "дорогой Велло, сфотографируй нас!". Иногда они платили, я уже плохо помню, может быть, давали продукты – яйца и прочее.
Но я не очень часто тратил на них материал. Старался быть экономным по мере возможности. Снимал житье-бытье, и как люди трудились. На обороте снимков я ничего не писал, даже год. Не знаю почему.
Иногда случались знаменательные события. Помню, как хоронили председателя, который зимой упился вусмерть. Они там все были пьяницами.
Ехали откуда-то домой на грузовике. Председатель лежал под шубой. А когда добрались, он был мертв – захлебнулся собственной рвотой. Я фотографировал его похороны, как ехал грузовик с гробом, и люди махали большими красными флагами.
Все эти годы приходилось как-то мириться с тем, что это не твоя жизнь. Кто-то всегда руководил тобой…
Интервью с Велло Хиндреусом было записано в сентябре 2019 года для портала устной истории Kogu Me Lugu сотрудниками Эстонского Института исторической памяти (Таллинн). Меньше, чем через год, Валло скончался в возрасте 90 лет. Коллекций фотографий о жизни депортированных в Сибирь эстонцев такого размера и качества сохранилось совсем немного.
Эльмар Гамс, руководитель проекта Kogu Me Lugu ("Собирай нашу историю") рассказывает, что работа началась ровно 10 лет назад.
– В июне 2013 года в Эстонии проходил очередной певческий праздник, на который собрались эстонцы со всего мира, от Калифорнии до Сибири. Это была хорошая возможность расспросить людей об их прошлом, о том, что они пережили. Наша деятельность начиналась как проект, но в 2016 году запись интервью стало основной частью работы Института исторической памяти в Эстонии.
– Мы стали ездить в командировки. В 2017 были в Сан-Франциско, Торонто и штате Нью-Йорк, встречаясь с людьми старшего поколения из эстонской диаспоры. Мои коллеги ездили в Финляндию и Швецию, куда в 1944 году от Красной Армии бежало 70 тысяч эстонцев.
В 2018 году мы побывали в эстонских деревнях Томской области – Березовка и Вомбалы. Там живут потомки добровольных переселенцев в Сибирь, которые приехали туда по Столыпинской реформе в начале XX века. Деревни очень опрятные и ухоженные, летом на улицах много цветов.
– Потомки переселенцев не делают сейчас попыток вернуться на историческую родину?
– Мы, разумеется, спрашивали их об этом. В ответ они рассказывали истории о том, как некоторые пытались ещё в советское время переехать в Эстонию. Но после Сибири им показалось там тесновато, как будто не хватает пространства. К тому же эстонский язык, на котором они говорят, звучит архаично по сравнению с современным эстонским. В итоге большинство из них чувствовали себя неуютно – они не умеют так говорить и так одеваться, как жители Эстонии. Немногим удалось прижиться на исторической родине, – рассказал Эльмар Гамс.
Высшая мера за взорванный лед
Сибирским эстонцам, укоренившимся на новых землях, депортация не грозила. Но зато они были, что называется, под рукой на случай, если районному или краевому управлению НКВД понадобятся фигуранты для шпионских дел. Бабушка и дедушка Эллен Бурмистровой (Рейле) жили в Сибири с начала XX века. Они построили дом в деревне Березовка (эстонское название – Казекюла) и послушно вступили в колхоз, когда советская власть приступила к коллективизации. Но в 1937 году Мартин Рейле, дед Эллен, был арестован, как член "шпионской, диверсионной, повстанческой, террористической организации, созданной в 1932 году по заданию резидента эстонской разведки".
Правда, единственным "террористическим актом", который совершил "шпион" Рейле, оказался взрыв льда на реке Чулым весной 1937 года. С тех пор как изобрели взрывчатку, крестьяне устраивали такие "теракты" каждый год, чтобы уменьшить риск наводнений и ледовых заторов во время весеннего половодья. Однако по ходу следствия это действие превратилось во взрыв моста (на самом деле – ледовой переправы) и повлекло за собой 58-ю статью с неизбежным тогда финалом в виде высшей меры.
– Зачем они (НКВД) это делали? – недоумевает Эллен, перечитывая справку о реабилитации деда, выданную в 1990 году. – Ведь, если посмотреть на результаты сталинского времени, получается, что как раз они и были настоящей террористической организацией, ставившей своей целью уничтожение как можно большего количества людей.
В России сейчас некому ответить на этот вопрос. "Мемориал" ликвидирован, его сотрудники подвергаются преследованиям. И вряд ли нынешние российские власти впустят в страну представителей "недружественных" стран, вроде эстонского Института сохранения памяти. Ведь их деятельность также создает образ СССР как террористического государства. В одной только маленькой Эстонии жертвами коммунистического режима стало 75 тысяч человек.
Моя тетя, окончившая консерваторию, ходила в упряжке вместо лошади
Несколько ярких историй на портале Kogu Me Lugu посвящены судьбе еврейской общины Эстонии, оказавшейся в годы Второй мировой войны под двойным ударом. С одной стороны решатели "еврейского вопроса" из СС, с другой – НКВД.
Рони Кузнецова (Шейн) была пятилетней девочкой, когда в июне 1941 года её семью депортировали в Западную Сибирь, в одну из деревень нынешней Томской области.
– Мы имели право передвигаться только в пределах деревни, – вспоминает Рони. – Паспортов у нас не было. В общем, условия – тюремные. Нас не "интегрировали", как сейчас говорят о русских в Эстонии, которых за государственный счет обучают эстонскому языку. Нас – дифференцировали. Начальники называли себя "товарищами", местные жители у них были "кулацкие морды". А мы – "новый контингент". Общались с нами на русском матерном, больше мата, меньше слов. Поскольку жили мы у хозяев, высланных из Украины, я стала говорить по-украински, сама не понимая, на каком языке говорю.
– Так вот эти "товарищи", оставшиеся в тылу, они должны были доказать, что не зря кушают хлеб, когда их сограждане проливают кровь на фронте. Поэтому они придумывали "заговоры". Одного деда посадили за то, что он про свою старуху сказал: брешет, как советское радио. Потом каких-то японских шпионов находили, английских шпионов. Нас всегда интересовало – что в этой дыре, в непролазной грязи, может заинтересовать какое-нибудь государство?
Зимой всех, у кого не было маленьких детей, погнали на лесоповал. Мама работала на кирпичном заводе, а моя тетя, окончившая консерваторию, ходила в упряжке вместо лошади. Их трое было, там копали колодец, и они вращали ворот, с помощью которого поднимали из колодца бадьи с землей.
– Потом оказалось, что Бакчарская районная поликлиника почему-то осталась без зубного врача, и маму взяли туда на работу. Начальником поликлиники была пожилая женщина без образования, но с партбилетом. Когда мама предъявила ей диплом Тартусского университета, она сказала: мы приравниваем этот буржуазный диплом к советскому техникуму. Вы будете получать ставку медсестры. Так мама и работала. А когда началось "дело врачей", её быстренько сняли с работы, но в колхоз назад не отправили, оставили в регистратуре, чтобы была под рукой, если у "товарищей" зубы заболят.
Пока Сталин не подох, ссыльных в институты не принимали. Но делали это подло, со всем лицемерием, присущим советской власти.
Каждый год всё проходило по одному сценарию – ссыльным ставили "двойки" за письменный экзамен по литературе.
Когда абитуриент просил показать свою работу – где ошибки? – ему отвечали "не положено", – говорит Рони.
Ее отец погиб в лагере на Урале. У него было пятеро братьев, двое сидели в ГУЛАГе, трое были уничтожены в немецких концлагерях. Только один из братьев, выживших в советском лагере, вернулся после войны в Эстонию, но узнав, что его имя значится в списках на очередную депортацию, предпочел навсегда уехать в Ташкент.
– Вот так получилось с нашей семьей, – заканчивает свой рассказ Рони Кузнецова. – Кто от Сталина погиб, кто от Гитлера.
