Его называют бомжом, чудаком, юродивым, но каждый раз – с эпитетом "гениальный". Самый известный бродяга и самый народный художник Горного Алтая Николай Чепоков больше известен под именем Таракай. Этот псевдоним он взял в честь героя местного фольклора лысого странника Тас-таракая (алтайская версия Ходжи Насреддина – плут, который дурачит и побеждает сильных мира сего).
Его выставки проходили в европейских галереях. Сам он при этом продолжал ночевать в теплотрассах
Николай ещё в детстве освоил искусство быть плутом и превращать в анекдот тяжелые жизненные обстоятельства.
В 1961 году на крыльце Дома малютки в Горно-Алтайске была найдена корзина с младенцем и запиской: "Чепоков Николай Анатольевич, кумандинец, родился 30 января". Такое появление на свет, описанное ещё в Библии (Моисей), греческих мифах (Эдип) и многочисленных сказках, определило дальнейшую судьбу Чепокова.
Не имея никакого образования, кроме незаконченного строительного ПТУ, он добился славы в художественном мире как примитивист, подобный Пиросмани, как легендарный пьяный мудрец, бродящий по горам и оставляющий свои рисунки в знак признательности духам-хранителям места.
Работы Таракая давно объехали всю Россию, его выставки проходили в европейских галереях. Сам он при этом продолжал ночевать в теплотрассах и бомжевать без паспорта. Все эти, с нашей точки зрения, ужасы жизни Таракай искусно превращает в добрую сказку на холсте или бумаге.
Последнее время художник остепенился, завел жену, Галину Котлярову, издателя календарей с его работами. Это вполне успешный коммерческий проект – календари пользуются спросом у многочисленных туристов.
Разумеется, на Алтае сразу пошли разговоры о том, что "Таракай уже не тот", снимается в кино и на телевидении и больше не ночует под открытым небом.
Корреспондент Сибирь.Реалии поговорил с художником, чтобы выяснить – не изменил ли Таракай своей жизненной философии странствующего мудреца.
– Ваша жена сказала, что вы с рыбалки приехали.
– Это трудно назвать рыбалкой. Правда, я леща чуть не поймал, но он сорвался, когда я его из воды вытаскивал, крупный лещ, наверное, больше килограмма. Но рыбалка меня, на самом деле, не очень интересует. Просто я в последнее время хожу мало и все прошу моих женщин, когда хорошая погода, чтобы они меня на реку Ишу отвозили. На Ише живут всякие кикиморы болотные, русалки и прочая нечисть. Мне с ними хорошо, я сижу на берегу, пишу рассказы и рисую.
– Я слышал, что еще в детском доме у вас появились воображаемые друзья – духи, подсказывавшие темы для рисунков.
– Нет, они не подсказывали, они просто были, а я с ними играл. Вернее, хотел играть, но они особо не были настроены со мной что-то там делать, всегда меня обегали, оплывали. У них своя стихия была, а я все хотел туда внедриться, хотя это не так и просто. По ночам их лучше видно, чем днем, и ночью, когда все спали, я активно с ними взаимодействовал.
– И получали нагоняй за то, что ходили в волшебный мир?
– Ну, да. Мой детдом был в Камне-на-Оби, в Новосибирской области. Помню, ночные нянечки свои шубы наизнанку выворачивали, надевали, подкрадывались ко мне и тыкали спицами, чтобы напугать и чтобы я с духами не играл. Я же им сам рассказывал, с кем играю, вот они и решили отучить меня от этих существ. Но я ведь не идиот. Что, я не отличу воспитательниц от ночных духов?! Мне было удивительно, зачем нянечки этими глупостями занимаются. Они, конечно, хотели как лучше, хотели сделать меня нормальным.
– После детдома у вас сразу началась взрослая жизнь без определенного места жительства?
– Ну, да. У меня же нет родных, они меня выкинули, поэтому я как-то всё время сам по себе…
– Как вам удавалось выживать?
– Нас всех, у кого не было родителей, скопом собрали и выслали в горно-алтайское ПТУ. Мы там полгода проучились – потом на стройку отправили, поселили в общежитии, вот и все.
– Но вы предпочли вести кочевой образ жизни.
– Ну да. Дело в том, что я с детства знал, что хочу бродить по земле, и точно знал, что буду это делать.
– С милицией не было проблем? Это же еще советские времена. Статья за отсутствие прописки, за тунеядство.
– Как ни странно, с милицией у меня проблем не было. В принципе, я человек такой, что у меня нет авантюрного настроя или чего-то такого, я был спокойным, тихо бродил, особо не отсвечивал, не воровал, не разбойничал. И для милиции интереса никакого не представлял.
Я с удовольствием на все плюнул, стал бродить и уже не работал. Только рисовал и писал рассказики про свою жизнь
– Видимо, духи вас хранили.
– Я не знаю, кто хранил, но на меня как-то милиция вообще не обращала внимания, совершенно. Зимой я работал на стройке, а по весне с детдомовскими друзьями сбегали на колбу, на папоротник, зарабатывали тем, что покосы ставили. А в ноябре, когда снег выпадал, мы шли сдаваться в Горно-Алтайск на работу. Нас опять принимали, заселяли в общежитие. А следующей весной мы опять сбегали.
– Раньше это называли "бичевать".
– Ну да. Когда закончилась учеба в ПТУ и надо было три года где-то отрабатывать "по распределению", я с удовольствием на все плюнул, стал бродить и уже не работал. Только рисовал и писал рассказики про свою жизнь.
"В крохотной развалюхе, в которой жили "колхозники" (так соседи-барсуки нарекли инкубаторских), главенствовал Николай Угодник. Хотя он был всех моложе, но умел "держать мазу" – вел себя независимо, даже дерзко, было в нем что-то затаенно-болезненное, опасное что-то.
Артуру повезло. Потеряв по пьянке паспорт и опасаясь участкового, он стал лишь изредка, по необходимости появляться в "колхозе", принося в виде пропуска на ночлег то хлеб, то дешевое вино. Порой его пускали и за пару пузырьков боярышника.
Ночи в "колхозе" были словно близнецы. Все, что приносилось, добытое за день, съедалось и выпивалось. Потом кто-то перечитывал старые газеты, журналы, кто-то резался в карты. Кто побойчей, заваливались на разбитый диван и сколоченную лежанку. Все остальные и Артур спали прямо на полу, укрывшись чем придется… Однажды очнулся Артур в «колхозе», хотя пил он совсем в другом месте. Как всегда, все обитатели были в сборе, чувствовался смрад долгой пьянки.
– Похоже, чморик очнулся, – донеслись до Артура чьи-то слова.
Словно само собой слетело с него его пальтишко. Артур привстал было, силясь грозно отшить наглеца, но несколько хлестких пинков по лицу отбросили его к двери, посыпались удары.
– Ладно, хорош, мужики, убьете еще, – раздался голос Николая Угодника. – Кровища, как из борова, хлещет!
Послышалось веселое улюлюканье. Из рассказа Николая Угодника Артур узнал, что он ввалился в хату, сожрал колбасу, вылакал оставленное на опохмелку вино, и вообще он крыса и стучит ментам. Получив еще несколько ударов, Артур прижался к порогу. Тут же была обшарена сумка гостя и на столе появились бутылка водки и "донос ментам" – тоненькая тетрадка.
"Колхозники" успокоились быстро – водка сделала свое дело, и вскоре по хибаре разнеслись храп и пьяное бормотание. Как всегда, не спал лишь Угодник. Он с интересом читал "донос". Артур кое-как поднялся, сел у порога.
– Эй, драматург, подгребай к столу! - голос хозяина хибары был миролюбивым. Пока Артур добрался до стола, Николай принялся читать "донос" вслух:
– Днем и ночью, при луне и солнце думает о чем-то город. Заваленные заботами горожане не в силах остановиться, осмотреться и увидеть, в какой красоте они живут. Но порой, когда непостоянная, своенравная погода, нарядившись в чудные хламиды и вооружившись громогласным бубном своим, пускается в пляс, когда она в удивительном танце своем скачет по горам, окропляя дождями-подношениями широкие горные долины, а гортанная песня ее изредка заглушается раскатами бубна, тогда лишь немногие из горожан, завороженные камланием загадочного эфира, словно на миг прозрев, замечают угрюмую величественность горы Тугаи, незатейливую пушистую красоту горы Комсомолки. Какая-то загадочность появляется у Серемейки, где-то в гуще черемуховых зарослей и туманов стоят, нахохлившись, полузаброшенные-полузабытые ветхие могилки. С каким-то состраданием и кротостью взирает на город гора Экибашка – новое кладбище раскинулось у ее подножия…
– Сам, что ли, написал? Ну, Пушкин, ты даешь! И что это будет? Роман? Книга? – посыпались вопросы.
С этих самых пор Николай прицепился к Артуру, словно ждал его прихода, чтобы продолжать и продолжать разговор..."
Таракай. "Шепот прошедших ночей"
– Ваша выставка, которая сейчас проходит в Бийске, называется "По следам заблуждений". О каких заблуждениях идет речь?
– Дело в том, что я рисую Алтай, как я его понимаю, как вижу. Поэтому изображаю все достаточно необычно, и мне легче назвать это "заблуждениями" или очковтирательством.
– То есть вы сразу как бы заявляете: не верьте мне, люди?
– Да. Я ведь не классический художник, я изображаю мир не таким, как он есть, как его видят, так скажем, обычные люди. Я такой вот, странный, со своими идиотскими сказками, так что не особо меня судите. Кому нравится – хорошо, кому не нравится – уж извините, смотрите на что-нибудь другое.
– Впервые я увидел ваши работы 20 лет назад, в деревне Аскат Чемальского района. Мне показали рисунки и сказали: "Приходил Таракай, мы купили у него несколько картинок". В то время ещё не были опубликованы альбомы ваших работ, не было в продаже календарей Таракая. Когда вы почувствовали, что рисование может вас как-то кормить, поддерживать материально?
– Сначала я просто так рисовал и свои работы разбрасывал где попало. То есть где жил или ночевал, там оставлял картинку и шел дальше. По всему Алтаю наследил я достаточно много. Где-то в 2000 году я пришел на Телецкое озеро, один знакомый художник увидел мои работы и пригласил к себе, а у него там жили какие-то питерцы и москвичи, которые хотели меня увидеть. Ну, я пришел и принес с десяток работ. Они купили их у меня за 60 рублей рисунок.
– Небольшие деньги.
– Да. Деньги тогда быстро дешевели, и 60 рублей – это уже копейки были. Но для меня все равно хорошо.
– А чем вы кормились до этого?
– Я огороды полол, где-то гвоздь забил, где-то стул починил. Корни собирал, ягоды, папоротник-орляк, колбу собирал. Вот этим зарабатывал.
– Но раз вы с духами общаетесь, то могли бы шаманить? В девяностые годы на шаманов был большой спрос.
– Нет, я не умею ничего этого делать. И потом, я их перестал их видеть, когда меня из Камня-на-Оби после детдома отправили в Горно-Алтайск. Здесь я внезапно столкнулся с местными существами, а так как я притащил с собой своих духов, со степей, то местные очень круто со мной обошлись. У меня чуть крыша не съехала, и потом я ещё долго заикался. А потом все эти существа от меня отцепились, и слава богу.
– Что вы почувствовали, когда вы вас признали "настоящим художником", когда прошли выставки в Новосибирске, в Москве, за границей? Что-то изменилось в вашей жизни?
– Нет ничего не изменилось. Просто появились лишние деньги и стало немного полегче.
– А как вы деньгами распоряжаетесь?
– Да как всегда. Видите ли, я человек глуповатый, недалекий, безалаберный, такой же, как и вся наша банда детдомовцев. А мы всегда деньги, которые зарабатывали, очень весело проживали или пропивали.
– По Алтаю легенды ходят о том, как "Таракай любит заложить за воротник".
– Сейчас уже не так. А раньше я, наверное, много пил, с точки зрения обычного человека. Но мои друзья-детдомовцы считали меня малопьющим. На моем фоне они пили просто жутко.
– Алкоголь вас вдохновлял?
– Да нет. Как я помню, мы всегда просто выпивали, как-то радостно пили. Я когда слышу, что люди пьют с горя, я не совсем понимаю, что это такое – "пить с горя"? Для меня это непонятно совсем.
– Вы горя не знали?
– Я жил всегда как перекати-поле. Жизнь у меня была веселой и сейчас веселая, ничего такого ужасного в жизни не происходило.
– Всего лишь с детства без родителей, всю жизнь без крыши над головой, в холоде, в голоде, а так ничего страшного, да?
– Конечно! Теплотрасса есть, да по пути что-нибудь найдешь укрыться. Я вообще свою жизнь с этими постоянными переходами с места на место воспринимаю как вполне естественную вещь.
"Кусок полиэтилена, растянутый под пушистым деревом, стал крышей от дождя. Охапка пихтовых лап заменила постель. Дорожный посох, воткнутый в землю под углом, стал таганком. На нем повис котелок из консервной банки. Когда разгорелся костер и стало жарко, бродяга пристроил около огня раскисшие кирзачи с грязными портянками, а на пихтовых сучьях повесил плащ и шляпу.
Горит веселый костер. Пузырится, шуршит целлофановый навес. Размахивает рукавами сохнущий плащ, покачивается шляпа, словно ведут они какой-то разговор или спор – кто их знает. Когда закипела вода, Аржан стал ужинать. Пока пил пустой кипяток и доедал остаток подсыревшего хлеба с луковицей, тщательно переупаковывал в целлофановый пакет книгу и четки, незаметно стемнело. Не особо надеясь на быстрый сон, странник снял с ветки высохший, горячий плащ, укутался в него и улегся на пихтовую лежанку. Подушкой ему стала холщовая торба".
Таракай. "Шепот прошедших ночей"
Вадим Витовцев, режиссер-документалист из Москвы, уже восемь лет снимает о Таракае фильм "Сибирский странник". Вадим вспоминает, что первая же встреча с художником поразила его настолько, что он сразу начал искать деньги для будущего фильма.
– Когда Николай говорил, от него как будто исходил свет. И образы, из которых состоит его речь, всегда очень яркие и неожиданные. Свалившуюся на него известность, искушение славой он называет "чертиком в стразах". Говорит: "Ну, да, побаиваюсь, побаиваюсь. Но, с другой стороны, прибежит чертик в стразах, а я что, я возьму свою котомочку, соберу и в дорогу, и нормально, и развеюсь. Глядишь – отпустит, отвлеку я его". Познакомившись с Таракаем, я подумал: надо же, человеку уже под 50, а он до сих пор без маски, то есть он такой, как есть. И когда я узнал, что он еще и бродяга, странствующий художник, тогда стало понятно, что о нем надо делать кино, – рассказывает Вадим Витовцев.
– Николай, в неоконченном пока документальном фильме "Сибирский странник" говорится о вашей идее "великого паломничества на Запад". Что вы там хотели найти?
– Я в первый раз выбегал в Москву в перестройку, когда Москва была грязная, страшная такая. А потом приехал туда уже с выставкой. Меня поймал владелец московской арт-галереи, которая называется Зверевский центр, и уговорил выставить свои картины.
Алексей Сосна, директор Зверевского центра современного искусства, вспоминает свою встречу с Таракаем и его живописью как яркое и поэтическое событие:
– Это, конечно, никакое не современное искусство. Но подобно тому, как истинный поэт не ищет слов, как шахматист от Бога не думает над ходом, так и Таракай ведёт линию по наитию и сам не знает, как и где завершит её и что возникнет на листе, когда закончится порыв. А порыв возникает всегда при виде поверхности, на которой можно вести линию, реализуя это волнение в кончиках пальцев... Сюжет рождается по ходу движения: тем всего несколько, но вариантности бесконечны – это, конечно, сувенирный этнический арт, но чуткая рука и, повторюсь, неземная грация роднит его с поздней иконописной школой смоленского, скажем, письма или даже с Палехом – так изящны завитки волос, так выразительны лица, так виртуозны мельчайшие телесные/природные подробности... Местный арт-объект, чудо природы, один шанс из миллиона – любой из этих эпитетов применим к автору и не будет полным... А по миру расходятся истории о таинственной алтайской земле, о населяющих её странных людях, их быте и мифах, верованиях и легендах, и сам собой напрашивается ответ на вопрос: зачем возникло это непонятное в случайном тщедушном тельце? – А чтобы мир увидел... и позавидовал этой высоте и воздуху и, упираясь в свои ежедневные смешные обыденности: финансы, недвижимость, транспорт, масс-медиа... нет-нет да и переключал регистр на уют и духоподъёмную человечность старинной алтайской сказки, – рассказал Алексей Сосна.
– Николай, недавно вы ездили в Петербург, где встречались с Митьками. Есть что-то близкое в вашем творчестве, я бы это назвал "современный городской лубок". Вы ощутили эту родственность при встрече?
– Встреча меня немножко разочаровала. То есть Митек этот, с которым я непосредственно разговаривал, он мне сказал: "Андеграунд пропал, закончился. Все сейчас плохо. Вот раньше, в советское время, это еще было более-менее, а сейчас все уже закончилось". При этом он показывал свои работы, свои книги, показывал свои кубки с кинофестивалей, на которых он победил. Он был скучный, уставший, и всё ему было неинтересно.
– Как его звали?
– А я уже не помню, честно говоря, я так разочаровался… Правда, в этот же вечер мы пошли в гости в мастерскую к одной художнице. Тетка такая, взъерошенная жутко, в лохмотьях – но очень классная. Она мне показывала свои работы, и это были по-настоящему шикарные работы.
– Её имя вы тоже не помните?
– Вот не помню сейчас. Помню, что она все время бегает по помойкам, собирает разные тряпки и шьет из них такие замечательные картины. И пишет картины тоже. Мы с ней бутылочку вина выпили с удовольствием, поболтали, она говорит: "Андеграунд жив, никому не верь". Очень мне она понравилась.
– Как вы провели карантин?
– А нормально. Сижу на одном месте, пишу серию рассказов "Шёпот прошедших ночей", это будет книга о том, что происходит ночью в теплотрассе, в экспедиции, на берегу реки, в детдоме. И одновременно я записываю холсты, тоже на тему ночей. Так получилось, что сплошные ночи у меня сейчас. (Смеется.) Просто у меня серия ночей пошла. Вот сейчас висят передо мной картины, я на них смотрю и думаю: может, еще подмазать, что-нибудь добавить?
Мне дико повезло, что я каким-то образом появился здесь. Ни у кого нету, а у меня есть свой собственный рай, и я путешествую по нему совершенно бесплатно
– А что вы думаете о наступившей пандемии, тут есть какой-то вызов для нас, что-то новое пришло в мир, такая угроза?
– Нет, я вообще ничего не думаю. Я воспринимаю это как смену времен года: зима пришла – холод, дома у меня нет, значит – надо пережить очередную зиму. И к пандемии так же отношусь, не паникую: пришла – значит пришла.
– Хочется задать философский вопрос: что такое для вас Алтай?
– Для меня это такой маленький рай, в котором я живу, мне дико повезло, что я каким-то образом появился здесь. Ни у кого нету, а у меня есть свой собственный рай, и я путешествую по нему совершенно бесплатно.
– Тогда действительно чего бояться, если вы в раю?
– Да, я так как-то и отношусь. Чего бояться?
"Мне кажется, что чудными и удивительными способностями мы все обладаем. Мы даже и есть это чудо, но порою не понимаем это. Я в том смысле, что мы, как глупые волшебники, имея великий дар, при этом вычитываем сложные книги, носимся, выискивая мудрецов, но не для того, чтобы они, мудрецы, указали нам на наше чудо дивное, а для того, чтобы мудрецы эти нам свое волшебство на халяву подарили".
Таракай. "Шепот прошедших ночей"
