Когда случается нечто чудовищное, непоправимое, первая, самая естественная реакция – отрицание. Чудовищное – это ведь то, что мы не допускаем, исключаем, стараемся сделать немыслимым. Пусть даже не немыслимым вообще, но не имеющим отношения к нам, невозможным в нашем кругу, невозможным по отношению к тем, с кем мы себя соотносим.
В нашем мире, в реальности нашей повседневности, этого не может случиться: мать не может оставить трехлетнюю дочь на неделю в квартире, предоставив ей умирать голодной смертью, девятилетняя девочка в благополучном городе, в обычном квартале, не может быть убита в 70 метрах от своего дома, в нескольких сотнях метров от школы.
Принять реальность, возможность подобного – значит ощутить под ногами вместо твердой земли расползающийся тонкий слой "нормальности", под которым шевелится хтоническое. И жить в этом мире невыносимо – его нужно пересобрать, утвердить. Уничтожить того, кто вносит в него хтоническое, уничтожить чистое зло.
Это первая, самая естественная реакция. Реакция нормального человека. Или людей. Готовых своими руками растерзать виновника.
И есть реакция уже на дистанции – в отдалении места, времени – у тех, кто не вовлечен непосредственно. Требование смертной казни, требование, обращенное к государственному порядку. И тем самым речь уже не о непосредственном, а о рациональном.
Человек – прирожденный убийца, в нем шевелится темное. Чтобы расстаться с иллюзиями о себе, достаточно прочесть "Записки блокадного человека"
Уголовная хроника в большинстве случаев убеждает обывателя, что он другой, не такой, как "те". И во многом это действительно так – нас гораздо лучше сковывает клетка гражданского порядка, мы сумели лучше пройти "процесс цивилизации" по Элиасу, контролировать свои эмоции, сообразовываться с нормами – не только сознательно, но научились и соответствующим образом чувствовать. Но насколько тонка пленка, отгораживающая "нормальное" от "ненормального", демонстрирует опыт любой гражданской войны. Человек – прирожденный убийца, в нем шевелится темное. Чтобы расстаться с иллюзиями о себе, достаточно прочесть "Записки блокадного человека".
Наш мир за последние две сотни лет, и особенно за последние полвека, сильно изменился, если под "нашим миром" подразумевать те довольно обширные пространства, которые включены в сферу закона и порядка, регулярного контроля – вертикального и горизонтального. Где действует государство, то есть институция, эффективно реализующая монополию на насилие. Мы испытываем чувство телесной безопасности, недоступное еще парижанину-буржуа 1830-х, носившему с собой неизменную трость, чтобы отбиваться от бродячих собак и иметь возможность в случае чего грозить ею стайке уличных мальчишек – тех, чьи игры с патронами, выпавшими из сумки убитого королевского гвардейца, уже обобранного их отцами и матерями, столь трогательно описывают парижские романтики постиюльской эпохи.
Насилие легко возрастает – и с трудом идет на убыль. Раскрутить его не сложно, тяжело даются первые шаги, каждый следующий обходится все легче. Запрет на смертную казнь – один из подобных, принципиально важных ограничителей
Мы можем позволить себе переживать по поводу вербального насилия или глубоко оскорбляться знаками гендерной дискриминации по сетевой переписке – и спорить, какие именно виды "принуждения к сексу" следует приравнять к изнасилованию или во всяком случае приблизить к нему, – вопрос, который не то чтобы не мог прийти в голову полвека назад, но который не имел никаких шансов на серьезное обсуждение, поскольку насилие было прямым и недвусмысленным, с кровоподтеками, вывихнутыми суставами и т. д. – и все это были "мелочи", коли кости остались целы, зубы не выбиты и глаза на месте.
Насилие легко возрастает – и с трудом идет на убыль. Раскрутить его не сложно, тяжело даются первые шаги, каждый следующий обходится все легче. Запрет на смертную казнь – один из подобных, принципиально важных ограничителей. Не потому, что все мы или даже большинство согласны в необходимости сохранять жизнь насильникам и убийцам. Но вернуть смертную казнь – значит вернуть убийство в рутину нашей той самой размеренной, вроде бы рациональной, вроде бы относительно безопасной жизни. Это ведь значит, что судья, наш сосед, будет тем, кто выносит, спокойно взвесив все обстоятельства за и против, приговор – и отправляет его на исполнение. Другим, таким же, как он, людям, которые отдадут приказ другим, одним из нас, привести его в исполнение. Не исключенным из мира, не отъединенным от него, как средневековый палач, а одним среди нас, для которых это – часть их работы. Убить другого.
Не в исключительной ситуации, не с помутненным рассудком, не в порыве страсти – страха, ужаса, вожделения, – но рационально, бесстрастно.
То есть утвердить как истину, как должное, что убивать необходимо.
Пусть в исключительных случаях, только государству, только по процедуре – но убийство входит в порядок допустимого, рационально и нравственно необходимого.
А там, где сделан первый шаг, сделать остальные уже намного проще. Если можно убивать – а ведь тем самым должны быть те, кто будут сами совершать это убийство, – если можно убивать за чудовищные преступления, то дальше граница имеет соблазн прийти в движение. За убийство с особой жестокостью, убийство ребенка – да, допустим, но неужели убийство нескольких человек, пусть и достигших совершеннолетия, простительнее? Но неужели мы так мало ценим человеческую жизнь, чтобы предоставить жизнь тому, кто расчетливо, из корыстных побуждений убил другого – пусть даже это один-единственный и ничем не примечательный?
А с моральным пафосом беда в том, что он легко взгоняется – и обличающий и призывающий летит на крыльях обличителя греха, требующего самого строгого воздаяния виновным: растлителям, изменникам, коррупционерам, спекулянтам и вредителям – вплоть до японских шпионов. И ему совсем нет нужды быть циником и лицемером – напротив, искренность здесь лишь в помощь, она сообщает силу словам.
Споры о смертной казни ведутся очень давно – и все аргументы давно известны. Есть аргументы индивидуального порядка – начиная с возможности судебной ошибки, которую никакая, самая идеальная, судебная система исключить не в состоянии, поскольку это вопрос не права, а факта, а судьи никогда не являются очевидцами совершившегося преступления. Есть аргументы от социального порядка – по тем преступлениям, по которым в первую очередь призывают ввести смертную казнь, она никак не способна повлиять на совершение или несовершение подобных преступлений другими.
И есть аргумент в защиту смертной казни, которым невозможно пренебречь – аргумент, к которому в конце концов, отбросив все иллюзорные, условно-рациональные доводы, обращаются. Это требование возмездия, мести. Совершенное нельзя поправить, но можно утишить свою боль, отмщая.
Запрет на смертную казнь – это способ исключения убийства из числа "нормального". Убийство другого человека невозможно. И тем не менее люди постоянно убивают других людей, но либо этим исключают себя из порядка "нормального", либо делают это в чрезвычайной ситуации, когда оказались, а не вывели себя сами, за границы порядка "нормального".
Недопустимость смертной казни – это способ чуть упрочить тот самый тонкий слой нормальности, повседневности нашего мира. В котором кажется, что такое чудовищное, непоправимое не может случиться с нами, это настолько нереальное, что об этом даже нет нужды думать. И, по счастью, в большинстве случаев для нас нынешних это действительно так, а те зазоры, через которые врывается человеческое, хтоническое, нам удается заделывать, не видеть, забывать. Не из легкомыслия, а из своеобразной мудрости, благодаря которой мы и можем жить дальше своей обыденной, безопасной жизнью. Это способ не спрятаться от себя, а контролировать, удерживать собственную природу.
Андрей Тесля – философ
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
