Колесо

День народного единства, сказать по правде, – наш любимый праздник.

Увы, не так, как дан нам эмпирически, – не в том, как празднуется и как о нем говорят сейчас.

Не знаем, кто конкретно и как именно его придумал, но что это человек гениальный – для нас вне всякого сомнения.

Задача, стоявшая перед творцом этого дня памяти, – была сложна. Скажем больше – практически неразрешима.

Как соединить задачу переключить коллективную память с Октябрьской революции на нечто другое? При этом – не трогая привычку отдыхать в первую декаду ноября. И одновременно чтобы эта дата была не пустой, протокольной – очередным бюрократическим праздником вроде Дня России, который если уж отмечать, то, точнее, как день скорби, а чем-то действительно значимым и одновременно способным объединить – осмысленно, с полным чувством – и выдерживающим даже серьезное испытание мыслью.

Конечно, дата, избранная для празднования, более чем условна. Ее мотивировка – очевидна. И привязана к дню Казанской Богоматери.

Историки могут много говорить о неточностях, расхождении в датах и о том, что на самом деле все было не совсем тогда, не совсем так и не совсем с теми людьми. Но это все детали – значимые для профессионалов, но второстепенные в символическом смысле. Понятно, что это противоречит добродетели историков и филологов – акрибии, и поскольку мы отчасти причастны к этому цеху, нам это тоже не очень по нутру, но мир в целом приблизителен – он не про точность, место которой в Парижской палате мер и весов, он про смыслы и значения, понимаемые из контекста – из сочувствия к другому, из схождения в репликах и выражении глаз.

Так что все наши претензии этого порядка нами же самими и снимаются, поскольку всякая публичная память и всякое празднование – это ведь не про историю как профессиональное знание, а про то, что оправдывает в глазах окружающих занятие ею. Про общие смыслы, про то, что укореняет нас в прошлом, – про то общее воображаемое, пусть это даже совместная, разделяемая с другими ошибка о минувшем, которая позволяет действовать в перспективе будущего.

Мы о том, как и зачем празднуем этот день мы. Мы не знаем – знать не хотим, – в каком смысле празднуют День народного единства выходцы из комитетов по делам молодежи и прочий партактив. Это его личное дело – каковым было всегда, с тех пор как народ научился пропускать мимо ушей положенные речовки и пустые призывы.

Для нас этот день – история именно про народ. Который – после того, как с 1605 года все мыслимые и немыслимые власти продали все, что имели, – оказалось, имеет по поводу происходящего собственное мнение. Радикально расходящееся с мнением тех, кто считал себя – и, казалось бы, с должными основаниями – его властью или имеющими власть над ним.

Смутное время – это история про распад. Всего и вся – начиная с символов и кончая самыми элементарными представлениями о добре и зле.

В этом смысле не случайно, что на долгие десятилетия Смута превратилась для подданных московского царя в символ того, что надо избегать любой ценой – присказку XVII века, аналогичную знакомому нам по брежневским годам "лишь бы не было войны".

Учившую смиряться со всем происходящим, принимать едва ли не любые выходки власти – не просто понимая, а помня, что всегда может быть хуже.

И в свою очередь Смута научила и власть: помнить, что, в конце концов, она покоится на народном согласии и на народной поддержке – не только пассивном повиновении, но и на способности в кризисной ситуации, когда все рухнуло и, казалось бы, никакой власти не осталось – собраться вместе, вопреки приобретенной беспомощности, преодолевая взаимное недоверие, и, с трудом, научиться действовать вместе.

Певец российского самодержавия Николай Карамзин в своей "Записке о Древней и Новой России" писал: "История назвала Минина и Пожарского “спасителями Отечества”: отдадим справедливость их усердию, не менее и гражданам, которые в сие решительное время действовали с удивительным единодушием". Для Карамзина было ключевым, что это история не про царей – это про граждан. И употребление этого в высшей степени насыщенного смыслами слова с его стороны совершенно не случайно – ведь на исходе жизни автор "Истории государства Российского" напоминал, что есть верный подданный – и в то же время убежденный республиканец.

Это история про то, что любое сообщество покоится на способности сохранять и воспитывать в себе – республиканцев. То есть тех, кто способен к общему действию ради res publica, "общей вещи", делание которой становится общим делом.

4 ноября – совсем не про то, что какие-то подданные, к тому же неведомо какого царя, изгнали из Кремля каких-то поляков. И никак не про величие монарха. Это история о том, что когда рухнуло все – и не осталось никакой власти – русские люди оказались способны собраться вместе и восстановить государство. Не потому, что оно было нужно приказным дьякам или боярам, а потому, что оно было нужно им самим.

Они сделали то, в чем видели собственное благо – и благо Отечества в конечном счете не расходилось с ним, – ведь Отечества не существует помимо людей, его составляющих. Оно не про ацтекское божество, требующее все новых и новых кровавых жертв, и не про лояльность всякому существующему царю горы – благо на то время таковой существовал в качестве королевича Владислава, с которым шустрые бояре все давно порешали.

В итоге власть была восстановлена, и у нее оказались все те же родовые черты. И тот, кто раньше присягал Владиславу, или Шуйскому, или кому из Дмитриев, – теперь столь же преданно служил новому царю, который, сложись все чуть иначе, сам бы кому-нибудь преданно служил.

Власть не стала совершенной – и вообще нет никакой уверенности, что она стала лучше. Но народ показал, что власть нужна ему – не в силу его невежества и неспособности действовать без нее, она нужна ему вполне прагматически – он восстановил ее, как починил бы сломанное колесо в телеге, чтобы она, пусть и со скрипом, двинулась дальше.

Андрей Тесля – философ

В соавторстве с философом Владасом Повилайтисом

Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции